Недавно за утренним чаем размышляли с Дашей о чувстве, возникающем, когда вам “за 40” и вы смотрите на свои детские фотографии, приправленные эмоциональной музыкой.
Чувство это особенное, и я каждый раз затрудняюсь его назвать — слишком много в нем слоев. Пока их декомпозируешь и рассматриваешь, они начинают ускользать. А назвать это все разом не удается.
Я проверял это на себе и на других людях в контексте индивидуальной и групповой работы — не считая случаев диссоциации, результат примерно один.
Наши глаза увлажняются, в горле возникает комок, мы говорим, что “растроганы”. Но мне интересно пойти дальше. Я хочу увидеть, какие переживания и смыслы лежат за этой растроганностью? Например, когда кто-то значимый нас искренне похвалил, мы тоже говорим, что растроганы — это такая же растроганность или другая?
Кто-то поясняет, что “время безжалостно”, что в детстве он не понимал своего счастья, и потому жалеет себя сегодняшних. Тот, кто прошел через трудное детство, вздыхает и говорит: “бедный ребенок. Не бойся, у тебя все получится гораздо лучше, чем тебе тогда казалось”.
Это, безусловно, часть ответа, но малая. Мне хочется идти глубже.
Я разглядываю ребенка на фотографии, как он улыбается или грустит, как он смотрит на родителей, а они на него. Я чувствую плотный ворох переживаний, несущихся через меня, и пытаюсь услышать, что они мне говорят.
Я вижу, как меняется форма. Как детская свежесть и припухлость сменяется заостренностью черт. Как привычные мимические складки становятся морщинами. Как редеют волосы, и как теряется их цвет.
Я вспоминаю, что у этого путешествия есть финиш. Я не знаю где он, но с каждым днем он становится ближе. Таковы здешние правила.
В книге Рут Озеки бабушка-монахиня на вопрос о ее возрасте отвечает: “Я не знаю. Сколько себя помню — всегда тут была.” Я тоже сколько себя помню всегда тут был. Что же будет там, за финишной чертой?
Я чувствую странную связь с ребенком на фотографии. Глядя на него, я вспоминаю каково это — быть им. Конечно, чужая душа — потемки. Но эту душу я знаю.
Во мне вдруг оживают внутренние голоса, которое были, но затем смолкли.
Я вспоминаю детскую открытость, игривость и наивность. Я вспоминаю развязки и развилки судьбы, по которым этот ребенок прошел. Дороги, которым он сказал “да”, и те, которым он отказал. Мечты исполненные и похороненные. Воспоминания длятся всего мгновение, но этого достаточно, чтобы их рассмотреть.
Я вспоминаю, как он хотел стать взрослым, и что он в это вкладывал, усмехаюсь и качаю головой. “Все не так, как ты думаешь. Не лучше и не хуже, просто иначе. Не знаю, как объяснить”, — говорю я ему. Любые слова будут недостаточны.
Я смотрю на родителей этого ребенка. На снимках они почти вдвое моложе, чем я сейчас. С такого ракурса они не главные и всемогущие существа, как тогда, а обычные люди — со своими силами и слабостями, надеждами и разочарованиями. Я ощущаю внутри себя волны согласия и любви. Вижу, что несмотря на житейские неурядицы, часть внимания они всегда отдавали ребенку с фотографии, стараясь передать лучшее из того, что им самим удалось узнать, прожить и получить в этом мире.
Я вспоминаю, как они выглядят сейчас, и мои мысли снова возвращаются к конечности нашего пребывания здесь. Я чувствую неизбежность разлуки, и слезы светлой грусти на щеках.
Человек на фотографиях становится все больше похож на мое сегодняшнее отражение. Я вижу, как возникшая в подростковом возрасте мутноватая пелена в глазах спадает, открывая ясность. Я чувствую приглашение, принимаю его и ныряю в в эти глаза, чтобы найти То, что находится за ними. То, что сквозь них смотрит. Я знаю, что Оно там и я его нахожу. Встреча с этой Невыразимой Сутью снова лишает меня всех слов.
Наша форма меняется, но То, что делает нас живыми, и смотрит сквозь нас — несравнимо больше любой формы. Эта Великая Невыразимость подобно нити соединяет человека с фотографии, его родителей, меня и все другие живые вариации этого мира. Она живет через несчетное количество живых существ, воспринимая каждое мгновение общий многомерный опыт, который нам невозможно даже представить. Она существует вне пространства и времени, никогда не рождалась и не может умереть.
Музыка стихает, фотографии заканчиваются. Я благодарю. Я вспомнил.
Чувство это особенное, и я каждый раз затрудняюсь его назвать — слишком много в нем слоев. Пока их декомпозируешь и рассматриваешь, они начинают ускользать. А назвать это все разом не удается.
Я проверял это на себе и на других людях в контексте индивидуальной и групповой работы — не считая случаев диссоциации, результат примерно один.
Наши глаза увлажняются, в горле возникает комок, мы говорим, что “растроганы”. Но мне интересно пойти дальше. Я хочу увидеть, какие переживания и смыслы лежат за этой растроганностью? Например, когда кто-то значимый нас искренне похвалил, мы тоже говорим, что растроганы — это такая же растроганность или другая?
Кто-то поясняет, что “время безжалостно”, что в детстве он не понимал своего счастья, и потому жалеет себя сегодняшних. Тот, кто прошел через трудное детство, вздыхает и говорит: “бедный ребенок. Не бойся, у тебя все получится гораздо лучше, чем тебе тогда казалось”.
Это, безусловно, часть ответа, но малая. Мне хочется идти глубже.
Я разглядываю ребенка на фотографии, как он улыбается или грустит, как он смотрит на родителей, а они на него. Я чувствую плотный ворох переживаний, несущихся через меня, и пытаюсь услышать, что они мне говорят.
Я вижу, как меняется форма. Как детская свежесть и припухлость сменяется заостренностью черт. Как привычные мимические складки становятся морщинами. Как редеют волосы, и как теряется их цвет.
Я вспоминаю, что у этого путешествия есть финиш. Я не знаю где он, но с каждым днем он становится ближе. Таковы здешние правила.
В книге Рут Озеки бабушка-монахиня на вопрос о ее возрасте отвечает: “Я не знаю. Сколько себя помню — всегда тут была.” Я тоже сколько себя помню всегда тут был. Что же будет там, за финишной чертой?
Я чувствую странную связь с ребенком на фотографии. Глядя на него, я вспоминаю каково это — быть им. Конечно, чужая душа — потемки. Но эту душу я знаю.
Во мне вдруг оживают внутренние голоса, которое были, но затем смолкли.
Я вспоминаю детскую открытость, игривость и наивность. Я вспоминаю развязки и развилки судьбы, по которым этот ребенок прошел. Дороги, которым он сказал “да”, и те, которым он отказал. Мечты исполненные и похороненные. Воспоминания длятся всего мгновение, но этого достаточно, чтобы их рассмотреть.
Я вспоминаю, как он хотел стать взрослым, и что он в это вкладывал, усмехаюсь и качаю головой. “Все не так, как ты думаешь. Не лучше и не хуже, просто иначе. Не знаю, как объяснить”, — говорю я ему. Любые слова будут недостаточны.
Я смотрю на родителей этого ребенка. На снимках они почти вдвое моложе, чем я сейчас. С такого ракурса они не главные и всемогущие существа, как тогда, а обычные люди — со своими силами и слабостями, надеждами и разочарованиями. Я ощущаю внутри себя волны согласия и любви. Вижу, что несмотря на житейские неурядицы, часть внимания они всегда отдавали ребенку с фотографии, стараясь передать лучшее из того, что им самим удалось узнать, прожить и получить в этом мире.
Я вспоминаю, как они выглядят сейчас, и мои мысли снова возвращаются к конечности нашего пребывания здесь. Я чувствую неизбежность разлуки, и слезы светлой грусти на щеках.
Человек на фотографиях становится все больше похож на мое сегодняшнее отражение. Я вижу, как возникшая в подростковом возрасте мутноватая пелена в глазах спадает, открывая ясность. Я чувствую приглашение, принимаю его и ныряю в в эти глаза, чтобы найти То, что находится за ними. То, что сквозь них смотрит. Я знаю, что Оно там и я его нахожу. Встреча с этой Невыразимой Сутью снова лишает меня всех слов.
Наша форма меняется, но То, что делает нас живыми, и смотрит сквозь нас — несравнимо больше любой формы. Эта Великая Невыразимость подобно нити соединяет человека с фотографии, его родителей, меня и все другие живые вариации этого мира. Она живет через несчетное количество живых существ, воспринимая каждое мгновение общий многомерный опыт, который нам невозможно даже представить. Она существует вне пространства и времени, никогда не рождалась и не может умереть.
Музыка стихает, фотографии заканчиваются. Я благодарю. Я вспомнил.