## Варенье в банке (Последняя война человечества) — Точно по расписанию, — произнес художник, открывая дверь. Они обнялись и прошли на кухню, где пахло свежей сдобной выпечкой. В центре круглого стола, освещенного свисающим с потолка теплым светильником, стояло большое блюдо с пирогами. Жена художника выставляла блюдца и чашки.
— Добрый вечер, Сереженька. Хорошо, что ты вовремя. У меня как раз пироги подоспели.
Сережа с художником сели за стол и переглянулись. — Ну как труба ? — Порядок — можно спать спокойно. Позавчера заменили. Два дня заняло. Шкаф пришлось-таки двигать, чтобы новый кусок приварить. Но все получилось. Так что завтра поедем уже на дачу, соскучились по природе, да и собака там нас заждалась. — А как вы так надолго ее оставляете? Там присматривает кто-то? — Обязательно. Она хоть и выглядит снаружи угрожающе, а натура тонкая и ранимая. Так что сосед к ней заходит каждый день. — Мальчики, вот еще попробуйте варенье домашнее, — жена художника поставила на стол изящную фарфоровую розетку. — Мама, садись давай, — весело скомандовал художник и стал наливать чай. — Спасибо за стихотворение Иоанна Кресты, — сказал Сережа, когда все уселись. — Я еще про него самого почитал. Интересная у него жизнь была. Непростая. — Это точно. Хотя она у всех непростая, — усмехнулся художник. — Просто по-своему.
— Я про вас тоже немного почитал, — осторожно сказал Сережа. — Так-так… И чего там пишут — много нашел? — оживился художник. — Достаточно, чтобы еще раз порадоваться нашему соседству и знакомству.
Художники переглянулись и засмеялись.
— Я смотрел ваши работы, и мне стало интересно, как они рождаются. И как вы решаете, что нужно написать, что понравится людям?
Художник издал свой крякающий звук и переглянулся с женой. — Я ничего такого не решаю. Я же не ларек на вокзале открыл, где надо решить, что людям в дороге нужнее. Я для себя пишу, а не для кого-то. А насчет того, как рождаются… — художник немного помолчал. — Все начинается с пятна. Я делаю пятно, а дальше смотрю, слушаю и чувствую, куда оно меня позовет, поведет, что расскажет и покажет. По сути, я все время рисую себя, что-то о себе узнаю таким образом. Кому-то мои картины близки, они чувствуют с ними резонанс, а кто-то проходит мимо.
— Что написать, чтобы понравилось людям — это про бизнес, — сказала жена художника. А как картины рождаются — это про искусство. Искусство — это, прежде всего, акт самовыражения. Если он обуславливается вопросами признания или оплаты, то он искажается. Когда акт самовыражения состоялся, к нему может быть пристроен бизнес, но опять же — он не должен диктовать искусству, как и куда ему двигаться. Если он начинает это делать — искусство быстро заканчивается.
— Мне недавно попался один интересный таксист. Он, помимо извоза, много лет пишет книги. Так вот он сказал, что искусство — это лекарство для души. Звучит красиво, но я потом задумался, как это соотносится с выражением “муки творчества”?
— Без труда не вытащишь и рыбки из пруда, — тихо сказала жена художника и достала вазочку с конфетами. — Лекарство медленно синтезируется по каплям в процессе самого творческого акта. Иногда мучительно и долго, иногда самозабвенно и в едином порыве. То, что называют “муками творчества”, — это тоже важная часть этого синтеза. Многие бегут от них и боятся, но муки также нужны, как моменты озарений. Для человека они даже важнее, потому что в такие моменты идет особенно интенсивное исцеление. — А другим это лекарство может помочь? — Ясное дело. Люди же слушают музыку, смотрят картины, читают книги. Получившийся у художника результат может помочь другим при схожих душевных недугах. Но вот если автор начинает всерьез думать, что он творит для других — это заблуждение. Он лукавит себе.
— Вообще, это относится не только к искусству. Неважно, что мы делаем — это всегда разговор с самим собой. Даже сейчас. У Маркеса есть на эту тему известная фраза: “Я люблю тебя не за то, кто ты, а за то, кто я, когда ты со мной”.
— Вы говорите о том, что мы воспринимаем не объективный мир, а только свои интерпретации сигналов с наших сенсоров? — уточнил Сережа. — Ну конечно, — воскликнул художник. — И только их. О каком объективном мире мы говорим? Вот у нас окно открыто, и сюда залетает воздух с улицы. Для одного это будет опасный сквозняк, а для другого приятная вечерняя свежесть. Мир — это неопределенность, складывающаяся в конкретный вариант для каждого наблюдателя. Каждый разукрашивает ее своими красками. И так со всем. Если ты думаешь, например, что какой-то человек злой, то это значит, что в ответ на его действия внутри тебя возникает злость. Внутри тебя. Чувствуешь разницу?
— Чувствую, да. Мы говорим о различии между фактами и их индивидуальной трактовкой, — Сережа задумчиво зачерпнул варенья. — Но вот что мне неясно. Если я подаю в метро бездомному или жертвую на благотворительность — разве я делаю это не для них? Разве я не помогаю им в этот момент? Конечно, при условии, что я делаю это искренне.
— Помогаешь ты ему этим или нет — неизвестно и, вообще говоря, неважно. Главное, что ты помогаешь себе. От встречи с ними у тебя внутри возникло какое-то переживание, скорее всего, не очень приятное. На душе заскребло что-то и хочется это исправить. На ровной ткани возникла складка, которую ты можешь расправить своим действием. В первую очередь внутренним. Чаще всего это благодарность или сострадание. А уже поверх этого внутреннего действия возникает история, что ты подал в переходе денег грязному мужику с удивительно-добрыми глазами, который душевно играл на мятой трубе. Ты прежде всего помог себе — утолил свое неудобство.
— Не надо этого бояться, — добавил он, заметив, что Сережа озадачен. — Это не то, что люди привыкли называть эгоизмом. Здесь нет ничего плохого, и это никак не влияет на ценность твоего действия. Хуже, когда первопричины собственных действий не видны — это происходит с большинством людей. Это самый глубокий вид невежества. Пребывающий в нем человек абсолютно уверен, что все понимает. Он не имеет ни малейших сомнений. Он просто не знает, что он не знает. Это и есть Сансара.
— А еще искренность относительна. Бывает, что наши вроде бы искренние поступки спустя какое-то время кажутся нам самим показными.
Сережа развернул фольгу и закинул в рот очередную конфету.
— Забавно. Мне после сделки часто присылают презентации новых проектов — спрашивают совета, как подать информацию, чтобы заинтересовать потенциальных инвесторов. Почти во всех презентациях люди пишут, что меняют своим проектом мир к лучшему. А получается, что они свои складки расправляют.
— Технологии действительно делают некоторые аспекты человеческой жизни удобнее, однако для того мира, о котором писал Иоанн Креста, мире за пределами наших представлений, важны не эти технологические удобства, а тонкие движения души, которые за ними стоят. Какая палитра чувств и переживаний побудила человека сделать тот или иной проект? Насколько честно он их проживал? И как они менялись со временем? Чем лучше человек осознает это, тем гармоничнее развивается его проект. Он улавливает невидимые течения этого мира, и они ему помогают.
— То есть, мы вообще не можем улучшить мир? — усмехнулся Сережа.
Художник посмотрел на него с любопытством. — А как ты улучшишь то, что уже совершенно? Все то, что мы видим как несовершенство, это узелки нашего собственного ума. Мир непрерывно колеблется, но пребывает в совершеннейшем равновесии. Нет ничего лишнего или случайного. Великое Ничто, из которого рождается Все. “Каждая снежинка на своем месте”. Они замолчали.
— Кажется, мы подходим к квантовой физике, — сказал Сережа, протягивая руку за чайником. — Остыл уже, давай я подогрею, — жена художника взяла чайник и встала со стула. — Я не большой специалист, но, по-моему, квантовая физика сегодня ближе других областей науки подошла к вопросам, которыми прежде занималась только философия и эзотерика.
— А мне вот интересно вернуться к материальному. Вы сказали, что пишете, чтобы лучше себя узнать, и не ориентируетесь на спрос. Но ведь если у публики не будет резонанса с работами художника, он рискует остаться голодным.
— Ясное дело. Иногда его самовыражение примитивно и даже посредственно или, наоборот, опережает текущий массовый уровень восприятия искусства. Кто-то уходит в ремесло, чтобы прокормить себя и семью, кто-то голодает и творит, кто-то пытается балансировать, успевая и одно, и другое. Каждый ищет свой способ соединить небо и землю. Но на личностном уровне, конечно, очень трудно абстрагироваться от мнения зрителей.
— Недавно услышал мысль, что принять непринятие себя другими — это один из главных жизненных вызовов.
— Может и не главный, но важный. Вот ты, например, начал ходить на всякие семинары, делать практики разные, переживать какие-то особенные состояния. Тебе кажется, что это важно и ты начинаешь рассказывать друзьям, а они не понимают. Ну ты ведь сам говорил, да? Сережа кивнул. — Так вот важно оставить идею что-то кому-то объяснить, показать и доказать. Они могут никогда этого не понять и не принять. У них свои уроки и свой путь, а у тебя свой. И если он тебя позвал и ты принял этот зов, то следуй за ним.
— С близкими это особенно трудно. Родителям сложно принять выбор детей, а детям трудно принять их непринятие.
— “Сиддхартха” Гессе вспоминается, — сказала жена художника. Сам художник молча кивнул, а взгляд его стал задумчивым.
Сережа помнил, что эту книгу упоминал Михаил на их первой встрече, но он ее так и не прочел. И еще он вспомнил, как из какого-то детского упрямства не попросил весной художника пояснить фразу про бусидо. В этот раз он решил не упрямиться. — А что там у Гессе? — Сиддхартха, главный герой повести, после многолетних поисков, периодов аскезы и богатой активной жизни обретает просветление. Он живет у реки и переправляет людей с одного берега на другой. Люди рассказывают ему о своих бедах и находят через него свои ответы. И только два человека из его окружения не признают его — его отец и его сын. Отец не может простить ему уход из дома, а сына вообще не интересуют духовные вопросы, ему не нравится жить у реки и хочется яркой городской жизни. В итоге он уходит.
Какая-то тонкая, но глубокая печаль шевельнулась где-то внутри, и Сережа задумался. — Странно. У меня никогда не бывает таких разговоров с родителями. Им не интересно.
— Мы с сыном тоже так не говорим, — тихо сказал художник. — Только у нас наоборот — ему неинтересно.
— С детьми все иначе, — мягко сказала жена художника. — На другого человека ты можешь посмотреть со стороны, а попробуй посмотреть так на своего ребенка? По поводу любой его истории у нас с папой всегда есть свое мнение, как ему лучше поступить. И нам кажется, что оно точно лучше, чем его собственное.
— Мы недавно говорили с подругой про родителей. Она сравнила жизнь с поездом и сказала, что родители с детьми едут в разных вагонах и видят разный пейзаж за окном.
— Ха, — в голосе художника послышались насмешливые нотки. — А разве в твоём вагоне есть кто-то кроме тебя?
Сережа неуверенно пожал плечами. — Многие философы любят поезда, — продолжил художник. Я не философ, но мне они тоже нравятся. — Время, как поезд, везет тебя сквозь жизнь, ты наблюдаешь картинки за окном, на некоторых станциях выходишь размять ноги и купить продуктов в дорогу. Декорации на станциях непредсказуемо меняются. Где-то тебя никто не знает, а где-то у тебя слава и почет. Где-то нищета и лишения, а где-то богатство и изобилие, где-то война, а где-то умиротворение. Нравится тебе станция или нет, но если поезд остановился — надо выходить. А когда прозвучит гудок, будь добр вернуться в свой вагон. Машинисту виднее, куда ехать.
Последняя мысль показалась Сереже знакомой, но откуда именно, он сейчас не помнил.
— Мне все-таки интересно ваше мнение, — обратился он к художникам, — могут ли быть у родителей хорошие отношения со взрослыми детьми или это утопия? Я недавно много историй и мыслей слышал на эту тему, и пока кажется, что если у взрослых людей полное взаимопонимание с родителями, то они, скорее всего, еще на начали жить свою жизнь. Потому что если они ее начинают, то конфликты неизбежны.
Жена художника сделала уклончивое движение головой и чему-то улыбнулась. — Я так не думаю, — сказал художник. — Просто не надо делать из родителей закадычных друзей. Родители — это родители. И всегда ими будут. Не надо рассказывать им все, что у тебя на душе. Они не для этого.
— Но как быть, если родителям не нравится то, чем занимаются дети? Ведь они по привычке часто ждут этого одобрения.
Художник строго посмотрел на Сережу. — Я что-то не понял — мы сейчас про детей говорили или про взрослых? Если человек в тридцать лет все еще ждет похвалы мамы с папой, то ему не помешает повзрослеть. Все родители хотят детям добра и стараются как могут. В чем-то они становятся вдохновляющим примером, а в чем-то — пугающим напоминанием. Оба этих варианта служат одной цели — они задают детям жизненные направляющие. А ковырять детские обиды можно всю жизнь — от этого никому не станет легче. Прошлое прошло. Как только ты повзрослеешь, узлы сами распутаются.
Сережа хотел спросить — что, если эти самые узлы и не дают повзрослеть, но решил сначала обдумать это на досуге.
— Мы с вами в прошлый раз про неделание говорили, — начал он. — Пойдем-ка наверх — я там покурю, — художник поднялся из-за стола. — Давайте я вам чаю налью, мальчики. — Я с удовольствием, — Сережа подставил чашку.
При входе на лестницу он задел головой висящий в дверном проеме бамбуковый цилиндр вроде того, что был у Киры. Пространство наполнил знакомый мелодичный перезвон. События памятной ночи ярко вспыхнули и погасли. Скрытый таинственный мир был прямо здесь, совсем рядом, хотя не давал себя потрогать.
— Какой ты высокий, — обернулся к нему художник с лестницы. — Я обычно их не задеваю. — Очень красивый звук. — Друг подарил, твой тезка, кстати. Он лабиринты строит и коллекционирует разные такие штуки. Сказал, что это какая-то особая. Но мы ее слишком высоко подвесили, поэтому и не слышим обычно. Называется… — он задумался. — “Ветер в пустоте”, — послышался с кухни голос Лидии Николаевны. — Да, точно. Спасибо, мама.
Они поднялись в мансарду, и художник сел в кресло, где сидел тем утром, когда прорвало трубу. — Тебе налить? — спросил он, доставая из ниши в журнальном столике бутылку виски. — Немного.
Взяв бокал, Сережа устроился на деревянной лесенке-табуретке около высокого мольберта с холстом.
— Ну-с. Чего спросить хотел? — повернулся к нему художник. — Вы говорили в прошлый раз про неделание. Можете рассказать еще? Я пока эту тему никак не могу схватить.
— Чтобы ее схватить, надо много всего отпустить, — сказал художник, чуть улыбаясь и выпуская дым. — Что, например? — Например, идею о том, что нужно куда-то попасть и достичь каких-то особых состояний, озарений, пониманий. — А как же тогда двигаться? — Вот-вот. Саму эту идею, что есть кто-то, кому надо куда-то двигаться, стоит оставить в первую очередь. Пока она сильна, она не пустит дальше. Если ты думаешь, что знаешь, что для тебя хорошо, то всегда преследуешь это “хорошо” и избегаешь того, что, как тебе кажется, “плохо”. А это все равно что делать шаг только правой ногой — ты ходишь по кругу. Постоянное стремление к улучшению и развитию само по себе создает ловушку. — Хм… — Большинство людей думают, что у них есть весы с чашами, на которые жизнь что-то кладет, и им надо это взвешивать, оценивать, выбирать. Но чаша у весов одна, и из нее нужно есть все, что туда положено. Жизнь это не базар, торговаться тут не с кем.
Мысль с чашами снова показалось Сереже знакомой, что-то шевельнулось внутри, и в этот раз он вспомнил. Кажется, об этом же говорил Филин, посоветовав Николаю “не закрывать глаза”.
— Пить из чаши означает не отворачиваться от того, что жизнь тебе показывает? Также как со станциями поезда в вашем примере?
— Да. Потому что нет правильного или неправильного. Все просто есть как есть. И все. Когда это знание станет твоим, многие вопросы отпадут. Сначала ты хочешь менять мир к лучшему, а потом обнаруживаешь, что он уже прекрасен. И всегда был таким. Ты не можешь ничего ему добавить или отнять. Помнишь, как ты тряпку поймал?
Сережа кивнул. — Как? — художник внимательно на него посмотрел. — Ну… Просто повернулся и поймал. — Вот именно — “просто”. Так просто, что словами даже сказать нечего. Поэтому разговоры помогают слабо. Если нужен образ, можешь представить росток. Ты его поливаешь, выставляешь на свет или, наоборот, прячешь в тень. Можешь как-то почву удобрить. Но растет он сам. Как он это делает? _Просто_ растет.
Сережа вспомнил цитату Руми, где, как разъяснила Кира, вместо plan стояло plant.
— Человек тоже _просто растет_. В нем распускается та же мудрая сила, которая наполняет каждое живое существо. Но чтобы услышать ее или почувствовать, необходимо, чтобы ум затих. Важные вещи не могут случиться в суете.
— А для этого надо вытащить его из прошлого и будущего. Снова про силу момента.
— Ну конечно. Мы думаем, что узнав что-то про одну песчинку, можем делать выводы про весь пляж, но это не так. Каждый момент новый. И потому мы заново ему сдаемся и позволяем что-то нам рассказать и показать. Каждое мгновение мы делаем из чаши новый глоток. А для этого полезно тренировать безупречность. — В смысле перфекционизм? — Я не очень люблю слова, заканчивающийся на “-изм”. Мне больше нравится безупречность. Начать, например, замечать моменты, когда ты говоришь себе “и так сойдет”. Не только в работе, но и в мелочах. Вот ты бросил огрызок в урну и промахнулся — сделай шаг и исправь. Обидел человека в каком-то своем мороке — попроси прощения. Глубоко внутри мы всегда знаем, как следует поступить. Этот компас нам дарован природой, нужно просто его нащупать. А каждое “так сойдет” потом догоняет и ударяет.
Художник замолчал, а потом улыбнулся. Ты знаешь историю про бутылку и осадок? — Нет. — Представь бутылку с водой, в которой плавает песок и крошки глины.
Сережа кивнул, ожидая продолжения.
— Наш ум подобен этой бутылке. Его содержимое мутно, но мы этого не осознаем, потому что не знаем, как бывает иначе. Когда нам говорят, что наш ум мутный, и предлагают его очистить, мы пытаемся выполнить умом какое-то движение. Особым образом подумать, сделать специальную практику или упражнение. — Понимаешь абсурд ситуации? — спросил художник, серьезно глядя на Сережу. — Пока нет.
Художник терпеливо кивнул. — Любое движение ума встряхивает бутылку, поднимая муть. Чтобы разделить взвесь на воду и осадок нужно оставить бутылку неподвижной, перестать ее трясти. Вместо того, чтобы искать новые движения, нужно прекратить двигаться.
Он встал, подошел к окну и надолго замолчал.
— Ты в прошлый раз спрашивал, как балансировать между пребыванием в моменте и работой. Сама идея, что надо между ними балансировать, растет на неточном понимании. Нет разделения между житейскими делами и моментом. Если ты в моменте, то мирские дела становятся его частью. Сесть в кресло, написать письмо, прикурить сигарету, ответить собеседнику, посмотреть в окно, глотнуть чаю.
— В таких мелочах это ясно. А вообще? — А какое может быть “вообще”, когда оно все постоянно вот так? — художник показал колеблющееся движение рукой. — Человечество — это варенье в банке, которое бог помешивает ложечкой. С тренажера не слезть, помнишь? Нужны постоянные усилия, так оно устроено. Сопротивляться бессмысленно. Вспомни, как ты шел под дождем и улыбался? Ты с ним не спорил и отдался происходящему. Вот и здесь так же. — Дождь меня не убьет, но что, если это опасно? — Когда ты берешься за горячее, твоя рука отдергивается.
— Я понимаю, но все-таки в жизни оно как-то сложнее. Если, как вы говорите, нет разделения между материальным и духовным, то откуда эти бесконечные вопросы про их баланс?
Художник затянулся и какое-то время молчал. — Сам вопрос про баланс показывает, что человек думает, будто он может этим управлять. А разве можно управлять, например, старением тела? Наличие такой иллюзии в свою очередь говорит о том, что то самое духовное еще не началось. Возможно, было озарение короткое. Потому что когда оно по-настоящему начнется, то вопрос о балансе исчезнет. Разделение между материальным и духовным существует лишь в уме. А жизнь — это непрерывный процесс восприятия, в котором все перемешано. И чем шире и внимательнее ты смотришь, тем больше постигаешь — что, как и зачем.
В комнате надолго воцарилось молчание. Художник смотрел, как плывет и тает в воздухе сигаретный дым, а Сережа размышлял над его словами и рассматривал плетение холста, натянутого на мольберте. Ему вдруг вспомнился разговор с Михаилом у пруда и статья про “химеры”.
— Что же получается, — спросил он, вставая со скамейки, — идея саморазвития сама по себе ложная? — Наступает момент, когда любую идею пора отложить. Это иногда сравнивают с переправой. Ты оказался у реки, нашел лодку и перебрался на ней на другой берег. Но ты же не тащишь ее с собой, верно? Про “ноги змеи” слышал? — Нет. Что это? — В Дзен так иногда называют все средства и способы реализации, они считаются лишними приспособлениями. Они говорят, что для того, чтобы человеку вернуться к естественному восприятию, нужно убрать искусственные наслоения. А техники, практики и бесконечные идеи саморазвития — это такие же наслоения. Человек изначально может ходить сам, но обвешался кучей костылей и подпорок. И вместо того, чтобы отбросить их, продолжает добавлять новые.
— А это вообще возможно — отбросить эти подпорки? Что тогда происходит?
Художник не ответил, и в тишине возник специфический привкус, по которому Сережа понял, что ответа можно не ждать.
— Есть тысячи книг о том, что будет. Но они ничего не меняют для того, кто пока не прожил это сам. До этого все изложенное в них — просто пачки концепций. Они создают впечатление, что ты знаешь, но ты лишь больше запутан.
Чем дольше живешь, тем больше замечаешь, насколько циклична человеческая история. Это видно даже в рамках одной жизни, а на больших отрезках становится совсем явно. Людям кажется, что изучая события прошлого, они могут чему-то научиться, но чтение истории не делает их мудрее. По-настоящему научиться можно только самостоятельно наступая на грабли и набивая свои шишки. Поэтому каждое следующее поколение устраивает свои войны, заговоры, революции и отчаянно воюет с ветряными мельницами собственного ума. Так же как те, кто жили раньше. Формы чуть меняются, но суть остается.
Это непрерывный процесс. Человечество, как большой организм, растет, болеет, учится, развивается. А история — это его дневник.
— Разве через дневник нельзя научиться? — Чему-то, конечно можно, но не тому, о чем мы сейчас говорим, — покачал головой художник. — Дневник тут не при чем. Организм учится, совершая ошибки, и накапливая в генах память и передавая ее дальше. То, что помогает на одном этапе развития, начинает мешать на другом, и пока не отбросишь, дальше не пройдешь, это эволюция — взросление организма. Оно происходит не благодаря чтению дневника, а само по себе. Этот процесс невозможно постичь умом, он выше нашего разумения, как и тот неведомый край, о котором писал Хуан де ла Крус.
— Никогда не любил историю в школе, но сейчас почему-то обидно за нее, — усмехнулся Сережа. — Представь, что скрытая камера документирует твою жизнь с момента самого рождения. И вот сейчас тебе дадут доступ к этой записи. Как думаешь, чему она тебя научит? — Не знаю, но я бы не отказался. Мне кажется, может быть полезно. — Хорошо. А теперь представь, что этих камер много, и они снимают с разных ракурсов, с разными фильтрами, и потом этот снятый материал еще монтируют, добавляя, убирая и меняя детали, так что исходный сюжет переворачивается до неузнаваемости. Как тебе такое кино?
Сережа грустно кивнул и тоже подошел к окну. Сквозь белесую пленку городского смога кое-где в небе светились редкие звезды. — Ты читал Рериха? — Вы про художника? — Да. Он помимо живописи еще серьезно занимался философией. Как он однажды заметил, “последняя война человечества будет войной за истину”. Такая война должна произойти в каждом отдельном взятом человеке. Ему предстоит встретиться с собственным невежеством, агрессией, раздражением. Путь к мирной жизни лежит через такую индивидуальную трансформацию.
Телефон в кармане вздрогнул, пришло сообщение. Писал некий $an4ez — Сережа не знал, кто это. “_Наша общая знакомая сказала, что ты хочешь встретиться._” Видимо, это был Кирин знакомый, с которым Сережа хотел познакомиться. “_Да_”, — ответил он.
— Дела зовут? — спросил художник. — Похоже на то, — Сережа засунул руки в карманы и прошелся по комнате, чувствуя, что настроение неспешных философских разговоров улетучивается. Телефон снова вздрогнул: “_В это воскресенье на Ладоге. Детали позже._”.
Художник поднялся, и они вместе спустились к выходу. — Ну что, мальчики, поговорили? — из гостиной вышла жена художника в накинутом на плечи платке с вышивкой. — Всего доброго, Сережа. Хорошего вечера.
Глядя на художников, Сережа ощутил какую-то особую теплую нежность и, повинуясь порыву, шагнул к ним и крепко обнял.
— Спасибо вам большое за чай и разговор. Очень рад, что мы познакомились. Жаль, что это не случилось раньше. — Все вовремя случается, — улыбнулся художник. — Ну — будь цел и здоров.
Зайдя к себе, Сережа огляделся. После квартиры художников собственная гостиная показалась ему менее уютной. Цветы, конечно выручали ситуацию, но чего-то все же не хватало. “Может, еще цветов добавить или картин? “— подумал он.
Послевкусие разговора было очень теплым и приятным, но неожиданно возникшая на горизонте Ладога и деловитая немногословность Санчеза мешали им насладиться. Сережа достал телефон, перечитал их короткую переписку. Он ведь хотел этого и сам просил Киру их свести. Откуда сейчас эта тревога? Он открыл ноутбук и купил билет на воскресный “Сапсан”. “_Приежаю в Питер в 11 утра в воскр._”, — написал он.
Громкое “Мяу”, раздавшееся из окна, заставило его вздрогнуть. На перилах стоял рыжий кот. Он уже давно стал регулярным гостем, но никогда прежде не издавал звуков. — Привет, — сказал Сережа коту. — Ты чего шумишь?
Смотрел кот тоже как-то необычно пристально и глубоко, словно сообщал что-то особенно важное. Сережа встал, чтобы подойти ближе, но сделав два шага, остановился, почувствовав, что достиг невидимой черты, которую не следовало переступать. — Что случилось? — спросил он кота. — Мяу, — ответил кот, все так же глядя ему в глаза.
Сережа хотел улыбнуться, но вдруг замер от внезапного понимания. Кот пришел с ним прощаться. Возможно ему пришло время умирать, а может он просто куда-то уходил. Но даже если так, этот уход был окончательным. Кот уходил совсем. Эта мысль возникла непонятно откуда и не имела под собой никаких рациональных объяснений, но они не требовались. Сережа просто вдруг разом узнал это, и сейчас наблюдал, как ум шуршит, пытаясь найти какие-то опровержения. — Мяу, — снова сказал кот, и Сережа опять его понял. Кот знал, что его сообщение доставлено и распознано.
— Что же…Почему сейчас? Ты уверен? — Сережа замолчал, чувствуя, как вопросы неловко повисают и рассыпаются. Как там художник говорил? Пить из чаши. Не отворачиваться. Машинисту виднее. Но почему сейчас? Почему? Он замкнул точку между лопатками и расфокусировал взгляд, ощущая подступающие слезы.
Кот сощурился и Сережа почувствовал, характерное прикосновение.
— Прощай, рыжий, — сказал он без слов. — Люблю тебя. — Мяу, — сказал кот в очередной раз, отвернулся и прыгнул в темноту. Сережа услышал, как он приземлился на водосточный сток этажом ниже, прошел по нему, а затем все стихло.