29. Услышать тишину

Утренние пробежки и ситы (так он называл медитационные сессии) по-прежнему оставались важной частью дня. Сереже было интересно, и этот интерес выступал топливом для естественной мотивации. Конечно, случались дни, когда садиться не хотелось, но Сережа уже знал по опыту, что на выходе из сита состояние всегда лучше, и это помогало договориться с тем собой, кто хотел пропустить.

Утренняя практика, классы кундалини-йоги и чтение дополняли и подкрепляли друг друга. Все эти активности требовали внимания и времени, которые Сереже приходилось вытаскивать из рабочих и бытовых дел.

Внимание было его главным и по сути единственным ресурсом. От того, как и куда его направить, зависело все. Сережа хорошо знал, что работа может легко занять все время кроме сна и потому ревностно охранял все слоты практики от других дел.

Иногда ему вспоминался мультфильм Миядзаки с ходячим домом, живым благодаря духу Огня, за которым требовалось ухаживать и поддерживать. Сережа опасался, что возникший внутри него огонек может угаснуть без соответствующий подпитки. Каждая прочитанная страница, сит, пробежка или видео из рассылки были своего рода поленьями, питавшими этот костер.

Как правило, он сидел по 30-40 минут, хотя иногда случались ситы по часу и даже больше, причем происходило это незапланированно. Время в эти моменты меняло свои свойства и текло гораздо быстрее обычного. Что касается качества ситов, то здесь Сережа выделял две плоскости — _глубину_ и _инсайты_.

_Глубина_, в свою очередь, определялась, главным образом, _тишиной_. Сережа сравнивал это с аэропортом. Обычно его ум был подобен залу вылета в аэропорту. Тысячи голосов, обрывки фраз на знакомых и незнакомых языках, незамолкающий поток информационных объявлений, рекламные стенды и гигантские экраны. До недавнего времени он не видел в этом особых неудобств, поскольку даже не замечал этого шума, а если замечал, то не знал, что может быть иначе. Да, вроде бы в детстве было потише, но только детство было так давно, что уже толком не вспомнить.

В ситах, которые он называл тихими, в аэропорту возникал своего рода лифт, который отвозил его в отдельный lounge на каком-то другом этаже. Там тоже были голоса, но редкие и приглушенные. Объявления тоже случались, но по делу. Даже несколько минут, проведенные в таком лаунже, придавали сил и улучшали настроение, как хороший часовой сон днем. Лаунжей, похоже, было несколько, на разных этажах, и если создать условия для прихода лифта у Сережи получалось часто, то выбирать этаж пока не получалось.

“Я хочу услышать тишину!” — срываясь на фальцет, кричала учительница ИЗО в старших классах, когда они шумели на уроках. Тогда это казалось абсурдом и вызывало гогот, уроки часто срывались.
Сережа сомневался, что учительница говорила о тишине этих лаунжей, но в одном он был теперь уверен — тишину действительно можно было услышать и ощутить.

Что касается инсайтов, или “прорубов”, как называл их один участник медитаторского форума, то они, в отличие от лифта, никакому контролю и прогнозированию не поддавались. Они приходили спонтанно, как неожиданный гость, звонящий в дверь. Именно так пришло озарение насчет мета-слоя в Аватаре.

В отличие от мыслей, инсайты имели особый вкус — при соприкосновении с ними возникало моментальное узнавание. Это был не привычный формат “вопрос-ответ”, а просто ответ. Причем не требующий рациональных подтверждений. Как будто ты однажды потерял нечто, а сейчас нашел. И тебе не надо искать к этому инструкций, смотреть страну-производитель, проверять гарантийный талон и читать отзывы. Ты либо сразу знаешь, что с этим делать, либо знаешь, что скоро вспомнишь, а сейчас просто благодаришь и кладешь в карман.

Однако иногда инсайты были такими объемными, что положить их в карман не получалось. Особенно если они сообщали, что никаких карманов никогда не было и нет.

~

Первое такое открытие касалось мыслей. Он уже не раз встречал в литературе идею, что мысли нам не принадлежат, и не мы их думаем, а они к нам приходят. Сама эта мысль расширяла кругозор, но по сути ничего не меняла, однако даже короткое ее сущностное проживание начинало перестраивать способ взаимодействия с миром. “Все-таки одно дело — читать меню, а другое — заказать и съесть”, — подумал Сережа, вспоминая их первый разговор с Михаилом про три типа знания.

Стало заметно, что события, которые он привык называть мыслями, скорее _протекают_ через его ум, чем _создаются_ им. И внятного контроля над этим процессом у него не было. Если думать на какую-то тему в целом получалось, то вот _не думать_ о ней было совершенно невозможно. Как говориться “попробуй не думать о белой обезьяне”. Аналогично обстояло дело с желаниями — невозможно было что-то захотеть или расхотеть по щелчку пальцев.

Ум, таким образом, походил не на генератор мыслей, как Сережа привык считать, а на нечто вроде телеприемника. И Михаил, похоже, был прав, когда говорил, что с помощью вопроса можно задавать направление, в котором мысли будут выстраиваться. Но это было не все. Мысли также были связаны с чувствами. Именно фоновые чувства определяли раскраску входящих мыслей и настраивали приемник на определенный сегмент частот в общем диапазоне вселенского вещания.

Это напоминало контекстную рекламу — стоило поискать, например, палатку или обсудить ее с другом по телефону, как походное снаряжение и реклама походов начинали лезть изо всех щелей. Похожим образом внутренний телевизор формировал подборку мыслей на основе живущих в глубине эмоций. Разглядеть их, однако, было крайне непросто даже сейчас, после холотропа, когда чувства стали заметны. Фоновые эмоции обитали ниже границы осознавания, и Сереже представлялось, будто он светит тусклым фонариком в темную бочку, пытаясь осветить плавающих на дне рыб.

Чем больше он светил в эту бочку, тем сильнее становилась смутная тревожность, поднимавшаяся со дна. С настойчивостью ребенка, раскачивающего шатающийся молочный зуб, он продолжал светить в темную воду, пока не начали проступать очертания ее обитателей.

Главной рыбой — Сереже она представлялась большим группером — оказалось хроническое беспокойство, создающее постоянное фоновое напряжение и сжатие. Беспокойство, в свою очередь, росло на щемящем одиночестве и страхе, звучавшем разными опасениями: не найти пары, потерять деньги, друзей, оказаться никому не нужным, расстроить родителей, загубить жизнь.

Особенно горько было сознавать, что именно это беспокойство являлось серым кардиналом, определяющим его действия. Возможно не все, но очень многое из того, что он делал в жизни, воспринималось сейчас бегством от душевного страдания, попыткой прикрыть ноющие царапины своей души. Взять хотя бы Мандельвакс. Если отбросить красивые истории про “сделать жизнь удобнее”, которые они с Костей рассказывали клиентам и инвесторам, то оставался страх не оправдать ожидания родителей, страх бедности и желание социального одобрения и признания.
В отличие от обычной мысли, инсайт не запускал цепочку внутренних споров. Хотя прозрение в скрытую прежде _дукху_ было тяжелым, оно добавляло ясности. Правда горчила, но отрезвляла от самообмана.

Вскоре он встретил в книге Джека Корнфилда такой фрагмент:

“Повторяющиеся мысли и повествования почти всегда подогреваются находящейся в глубине эмоцией или чувством. Эти неощутимые чувства составляют часть того, что снова и снова возвращает эту мысль. Дальнейшее планирование обычно подогревается озабоченностью. Воспоминание о прошлом часто подогревается сожалением, виной или горем”.

Стало ясно, что обнаруженный “телевизионный механизм” имел вполне практическое значение. Чувства внутри влияли на мысли, из которых рождались слова и поступки, меняя таким образом привычные сценарии. Возникали новые знакомства, опыты и впечатления, благодаря которым открывались новые возможности и сюжетные повороты.

Сережа решил сфокусироваться на настройке своего телевизора. “Пусть по телевизору покажут, как им пользоваться”, — говорил он, радуясь своей рекурсивной шутке, и садился в очередной сит.

~

Второе открытие касалось местоимения “я”. Сережа привык считать, что этот дифтонг, обозначаемый последней буквой алфавита, указывает на нечто разумное и стабильное. Открытие заключалось в том, что “я” постоянно менялось. То, что он раньше называл “_мое настроение_” или “_мое состояние_” начало распадаться на отдельные кирпичики событий — мысли, чувства, ощущения, звуки, запахи. Если после первого сна с Заугом они начали иногда ненадолго показываться, то теперь выдавались дни, когда это случалось почти постоянно. Кирпичики проступали во всем и медленно меняли форму, так что сделанные из них конструкции теряли устойчивость и норовили рассыпаться. И то, что он привык называть “я”, было тоже одной из таких конструкций.

Конечно, сказать, что каждый день он становился совсем другим, было нельзя. Но точно так же нельзя было сказать, что он оставался прежним. Сначала Сереже показалось, что смена происходит ночью во время сна, но потом он заметил, что кирпичики меняются даже в рамках дня. Иногда ему даже казалось, что они вообще меняются каждое мгновение, — от этого делалось жутко и “слышалось” шуршание отъезжающей крыши.

Он чувствовал, будто идет по лабиринту, и чтобы помечать “повороты”, стал вести дневник, делая туда ежедневные записи утром и иногда вечером. Это напомнило ему детские картинки из серии “найди десять отличий”. Оказалось, что найти и сформулировать отличия в восприятии было сложно — они были очень тонкими и не одевались в слова. Поэтому он описывал состояние общими словами по четырем шкалам: ясно/мутно, шумно/тихо, бодро/вяло, весело/грустно. И добавлял небольшой комментарий в свободной форме. Никаких закономерностей пока не обнаружилось, зато возникли два интересных наблюдения.

Во-первых, оказалось, что само именование и называние состояния меняет его в лучшую сторону. Например, если было вяло, мутно и грустно, то достаточно было это увидеть, признать и написать в дневник, чтобы стало полегче. Иногда этого улучшения хватало ненадолго, и тогда трюк с называнием нужно было повторить, а иногда от одной записи внутри становилось ощутимо светлее.

Второе наблюдение касалось времени и календаря. В начале каждой дневниковой записи Сережа ставил число и день недели. Однажды, когда он собирался сделать очередную запись, ему пришло странное осознание, заставившее его отложить ручку (он писал дневник в большой тетради с желтыми листами) и надолго задуматься.

Дни недели, казавшиеся прежде чем-то понятным и фиксированным, вдруг тоже предательски зашатались. Теперь они больше походили на квадратные рамки, висящие в пустоте и качающиеся, как иконки на экране смартфона, когда их передвигаешь.

“Когда мы произносим название очередного квадратика, — думал Сережа, — например, “вторник”, то нам автоматически кажется, что мы что-то про него понимаем и знаем. Будто у нас внутри есть “таблица”, где записано, что вторник — он вот такой, а четверг — вот этакий. У каждого дня недели есть подобный “трафарет”, который автоматически применяется, когда мы этот день недели произносим.
Но на самом деле сегодняшний вторник не имеет ничего общего с другими вторниками, которые мы знали и узнаем в будущем. Их объединяет лишь придуманное нами слово. Цикличность дней недели, месяцев и времен года создает обманчивое ощущение, что у нас есть карта, и что мы знаем, где мы на ней находимся. Но эта карта была просто фрагментом того, что в книгах по трансперсональной психологии называлось консенсусной или конвенциональной реальностью, в которой люди договорились об определенных понятиях, чтобы общаться друг с другом и взаимодействовать.”

“Что знает о времени кот, который живет внизу во дворе? — размышлял Сережа. — Он знает, что бывает темно, светло, сумерки, холодно, жарко, хочется спать, есть, спариваться, драться или справить нужду. Но есть ли у него время, или он всегда в точке ноль?”

Выходило, что за пределами “коробки” нашего договорного мира вместо прошлого, настоящего и будущего было только _вечное сейчас_. И дни недели выполняли для человечества ту же функцию, что и Сережины записи в дневнике. Они создавали иллюзию контроля и понимания происходящего. Но по факту это были пометки на стенах лабиринта, по которому продвигались люди. Попытка как-то упорядочить происходящую момент за моментом необъяснимость, называемую жизнью.

И ведь это касалось не только времени — аналогично были устроены все концептуальные понятия, на которых держалась консенсусная реальность. То есть весь привычный мир был подрагивающим в пустоте квадратиком. Сережа был рад, что сидит, потому что голова начала слегка кружиться. Он чувствовал себя Труманом, плывушим на лодке к горизонту и упершимся в стену съемочного павильона, на которой этот горизонт был нарисован.

От подобных осознаний на позвоночнике возникал легкий сквознячок. Они содержали одновременно угрозу и притяжение. Сережа чувствовал, что подбирается к чему-то важному, и не был уверен, что готов для него. Но чем больше он об этом думал, тем яснее становилось, что это не он идет к важному, а важное идет к нему. И не особенно интересуется его готовностью.

Проглядывая анонсы мероприятий Уробороса, он поймал интересную мысль. Почти все мероприятия были направлены на достижение каких-то навыков, повышающих эффективность. Они обещали научить вести переговоры, заводить и развивать отношения, правильно общаться с детьми, грамотно управлять сотрудниками или освобождаться от трансов детства. Кое-что из этого выглядело любопытным, но он не чувствовал за такими классами ответов на волнующие его экзистенциальные вопросы. Транспортер времени из статьи про возраст все так же двигался, вечность в его конце зияла своей чернотой, а потрескивание швов в мирских декорациях напоминало Сереже напугавший его до полусмерти сон про _главную привычку_.

Он решил сделать перерыв с медитацией и классами кундалини, когда вдруг пришло сообщение от Михаила. Он писал, что приехал в Москву, и предлагал встретиться на выходных.

Дальше >