— Привет. Ты где сейчас? Поговорить надо, — голос его звучал непривычно глухо. Сережа хотел спросить, что случилось, но потом передумал. “Скоро узнаю”, — решил он.
— Привет. Я как раз выхожу из дома в офис. Можем в кафе на Садовом встретиться.
— Кафе не пойдет. — Можно к тебе зайти? Я сейчас на новом Арбате — скинешь точный адрес?
— Хорошо. А что случилось?
— Расскажу при встрече. Очень надо, правда.
— Окей, — Сережа отправил адрес и вернулся в гостиную. Случилось явно что-то из категории “не телефонный разговор”. Сережа вспомнил про инцидент с гопниками под мостом, и у него нехорошо заныло внутри. Неужели кто-то из них погиб? А может, они вышли на след Николая, чтобы отомстить? Или уже нашли его, и он ранен? А может, они взяли его в заложники и сейчас придут сюда? Сережа почувствовал, что начинает загоняться, а тело сжимается и деревенеет.
Сев в кресле, он скрестил ноги, выпрямил спину и стал наблюдать за дыханием, делая выдох чуть длиннее, как показывал Михаил.
Внимание было слишком дерганым, и точку между лопатками не получалось замкнуть дольше, чем на секунду. Сереже казалось, что он подпрыгивает перед высоким забором, на короткий миг заглядывает за его край и приземляется назад. Минут десять он продолжал эти попытки, а потом раздался звонок в дверь.
Таким Николая он еще не видел. Пустой потерянный взгляд, взъерошенные волосы, темные мешки под опухшими глазами. Похоже, что он не спал и много пил.
Несколько мгновений они молча стояли. Николай смотрел куда-то вбок, а потом повернул безучастное, как маска, лицо.
— Филин помер, — сказал он чужим голосом и глухо зарыдал. Лицо его исказила гримаса, и он уткнулся Сереже в плечо. Какое-то время они стояли на пороге, а потом Сережа шагнул назад, потянув его за собой, и закрыл дверь.
Обняв Николая, он ждал, когда первая волна рыданий затихнет и бурный поток станет тихой речкой или даже ручьем.
— Не успел я к нему, — поднял голову Николай минут через пять и выругался. Сережа кивнул и повел его в гостиную, где усадил в кресло у окна и открыл одну створку. Сам он сел на диван, который стоял чуть сбоку.
— Прости. Не знал, куда пойти, а в себе держать не мог.
Сережа кивнул.
— Когда узнал?
— Вчера вечером. Товарищ по телефону сказал. Я сначала вообще ничего не почувствовал. Умер и умер, ему уже пора, в принципе, по возрасту. А потом меня как накрыло — полночи волком выл. Семь лет не пил, а тут бутылку водки выжрал один.
Сережа снова кивнул.
— Знаешь, почему мне так плохо? — спросил Николай с какой-то яростью.
— Смерть все-таки, — тихо сказал Сережа. — Не каждый день знакомые уходят.
— Не… — скривился Николай. — Я столько народу уже схоронил. Близких, с которыми много лет прошел. Не в этом дело.
Сережа выжидательно посмотрел на него.
— Я понял, что меня _никто_ и _никогда_ так не видел, как он. По-настоящему, — Николай снова на мгновение скривил лицо, но сдержался и продолжил.
— Глянул мне в самую душу. В такой глубокий темный шкаф, куда я сам смотреть боюсь. А он взял и посветил туда фонариком. Типа: “Вот он ты, Коля. Здравствуй. Я тебя вижу”. Я и не понял тогда ничего. Все думал, что он меня на понт берет. А он просто мне, дураку молодому, меня самого и показал, понимаешь? Меня. Настоящего. Такого, какого я сам не знал. И, по ходу, не знаю.
Николай шумно вздохнул.
— Все же только снаружи смотрят. Татуировки, мышцы, растяжка, шмотки.
Он звонко ударил кулаком по открытой ладони.
— А это все обложка, мать ее. Привычка, сука, главная. Кроме нее люди ничего и не видят.
Сережа в очередной раз кивнул.
— Знаешь, почему так получается? — снова спросил Николай. Сережа подумал, что знает, однако не был уверен, что стоит озвучивать ответ.
— Знаешь, почему они только их и видят? — повторил Николай с вызовом. И помолчав сам себе ответил. — Да потому что я только их и показываю. Как они могут мою душу увидеть, если я сам ее от себя прячу всю жизнь? — Николай закрыл лицо руками, всхлипнул и выругался.
Сережа хорошо понимал его. После грибного вечера у Киры он знал, что быть по-настоящему увиденным, то есть ощутить прикосновение другого живого существа не скорлупой своей личности, а самой сутью — исключительно редкая и невероятная по исцеляющей силе радость.
— Странно, — сказал он Николаю. — Ты когда мне рассказывал про вашу с ним встречу, ничего такого не говорил.
— Я же говорю — я сам тогда не врубился, что произошло. Оно случилось, но я не осознал. Просто запомнил этот случай как нечто из ряда вон, но в чем именно дело — не понял. Только когда на холотропе его увидел недавно, то начал допирать. Думал поехать к нему и все откладывал что-то. А когда вчера, наконец, собрался, то позвонил и узнал… — Николай снова закрыл лицо руками.
— Я тебе говорил — я больше двадцати пяти лет по разным учителям хожу. Много всяких видел — хорошо выглядят, складно говорят, красиво заворачивают. Но это все бизнес — вокруг них сообщества, школы, фанаты. Первая ступень, вторая, третья, мастерский уровень, инструкторский, продвинутый инструкторский, особые посвящения и так далее. Я в такое уже наигрался.
А этот просто мимо проходил и помог. Увидел пацана, который хочет на дерево залезть, и показал, куда лучше ногу ставить. Ничего не попросил за это и лекций не читал. Просто показал и пошел дальше своей дорогой. И еще вот перед смертью вспомнил, передал привет и подарок.
— Какой подарок?
— Понятно какой… — задумчиво процедил Николай, доставая плотный сверток из газетной бумаги. — Что, правда не догадываешься? — усмехнулся он.
— “Алтайская правда”, — прочитал Сережа вслух название газеты.
— Нет тут никакой правды, — хмуро сказал Николай. — Он сам так сказал: “Вместо правды здесь одна кривда”.
— Погоди… Ты хочешь сказать, это…
Николай развернул сверток и шумно, прерывисто вздохнул.
— Второй раз смотрю и снова не по себе, — лицо его вздрогнуло, а потом осветилось, как будто он вспомнил о чем-то приятном.
— Вот она, — Николай протянул трубку Сереже.
— Неужто та самая? — Сережа взял трубку и поднес поближе. Сантиметров пятнадцать в длину, приятный вес — не слишком тяжелая, но и не легкая. Мундштук был сделан из темного дерева, и вдоль его круглой полированной поверхности извивалась вырезанная змея. Каменный чубук с грубой резьбой отвинчивался, позволяя удобно чистить обе части трубки.
Формально говоря, ни в конструкции, ни в оформлении трубки не было ничего особенно удивительного. Сработано на совесть, но не сказать чтобы тонко. Вместе с тем, достаточно было одного взгляда, чтобы трубку захотелось потрогать и рассмотреть. Это был не магнетизм роскоши и статуса, которым обладают дорогие часы, сигары или автомобили. От трубки исходила какая-то другая — загадочная и необъяснимая — сила, ни на что не похожая, невидимая глазу, но ясно осязаемая каким-то естественным чутьем.
— Здравствуй, бабушка, — Сережа погладил мундштук и осторожно понюхал закопчёный чубук. — Много, наверное, ты повидала. Интересно было бы послушать.
Ему показалось, что трубка едва заметно коротко вздрогнула, как делают некоторые сенсорные экраны, отвечая на нажатие. Он сжал ее покрепче, прислушиваясь к ощущениям, но больше ничего не заметил.
Сережа вернул трубку Николаю.
— Ты знаешь, как он умер?
— Только то, что мне рассказали. Филин жил в лесном доме, в часе езды от города. Близко ни с кем не общался, хотя люди к нему регулярно приезжали с разными вопросами по здоровью. Как-то вечером он позвонил знакомому и попросил, чтобы тот к нему утром приехал через десять дней. Ничего не объяснял. Просто попросил приехать и положил трубку. Вот и все.
— Что все? — не понял Сережа.
— Все, что я знаю. Я позвонил вчера Витосу — товарищу, у которого мы тогда на даче встретились. Хотел спросить, как мне Филина найти. Витос сначала перепугался и стал бормотать извинения — подумал, что я сам узнал про смерть и звоню предъявить ему, что он подарок зажал. Хотя в некотором смысле все так и было, — усмехнулся Николай. — В общем, он рассказал, что старик уже два месяца назад умер, оставил для меня посылку, но сначала она застряла на почте, а потом он не мог найти мой телефон. Понимаешь, да?
— Что?
— Я узнал точную дату и посчитал. — Николай внимательно посмотрел на Сережу. — Старик позвонил другу за два дня до того, как на холотропе ко мне пришел.
— Ну дела…— несколько минут Сережа осмысливал услышанное.
А что тот знакомый, которого Филин попросил приехать? Витос рассказал, что дальше было?
— Тот человек приехал со своим братом на десятый день — везде чистота, как будто только уборку закончили, а Филин на диване лежит и не дышит. Одетый нарядно и причесанный аккуратно. На столе деньги и последние распоряжения по имуществу. Они долго соображали, что за Николай такой, которому надо трубку передать. Там было написано “Николаю из Москвы, который искал привычки”. Стали потихоньку уведомлять всех знакомых его, до кого смогли дотянуться, и заодно спрашивать про такого Николая. И наконец дошли до моего товарища с дачей. Он сообразил, что это трубка для меня. А отец его, который с Филином дружил, тоже умер два года назад.
— М-да…Выходит, его уже похоронили?
— Он в записке написал, чтобы тело кремировали, а прах развеяли над озером на рассвете. До этого просил никому про смерть свою не сообщать и на финальный ритуал никого не звать, потому что уже попрощался со всеми, с кем надо. Спорить с ним никто не любил еще при жизни. И после смерти тоже не стали. Сделали все, как попросил. Никакие службы не привлекали.
— Как это? Там ведь нужны справки от медиков и от полиции.
Николай махнул рукой.
— Это дело нехитрое, если деньги есть. Да и потом — старик, как оказалось, вообще без документов. Ни паспорта, ни пенсии, ни страховки. Для полиции или медиков такие случаи — головная боль. По бумагам человека не было и нет. А на деле — вот он.
— А как же имущество — дом, земля — на кого это все оформлено?
— На того мужика, которого он позвал. Дом, земля, старая Нива, карабин и моторная лодка. И вот, что интересно, — Николай замолк и задумался.
— Медик в крематории сказал, что смерть наступила сильно задолго до того, как они приехали. Похоже, что старик умер в ту ночь, как позвонил и сказал им приезжать.
— Да ну? А что происходило эти девять дней? Почему тело не начало разлагаться?
Николай пожал плечами.
— Что именно там происходит, нам неизвестно. Подобные случаи зафиксированы в истории, но обычно это какие-то святые или духовные мастера очень высокого уровня.
Николай замолчал, а потом с досадой цикнул.
— Это же надо было так протормозить! — воскликнул он в сердцах и хлопнул себя по колену. — Встретить такого человека, не понять и сообразить только через двадцать пять лет, когда он умер. Ну вот как так?
— Да ладно тебе себя ругать. Не похоже, чтобы ему было нужно чье-то “спасибо”. Он к тебе явно хорошо относился — сам про тебя вспомнил и даже подарок вон оставил.
— И то правда. Это ты точно подметил.
Сережа почувствовал, что тяжелая туча, с которой пришел Николай, за время разговора заметно посветлела. В комнате стало лучше и свежее.
— Может, чаю? — предложил он. — У меня еще мед есть. Алтайский, кстати.
Николай кивнул, и Сережа направился в кухонную часть гостиной.
— А сколько ему лет было? — спросил он, насыпая в гайвань остатки подаренного Михаилом чая.
— Точно никто не знает, документов-то нет. Говорят, что за девяносто.
Сережа взял гайвань, мед, тяжелый никелированный термопот и перенес все это на журнальный столик перед диваном.
— Интересно, конечно, как жизнь выглядит на таких цифрах? Мне вот когда-то казалось, что в тридцать лет я уже все про жизнь буду знать. А тут в три раза дольше.
— Больше чем в три, — сказал Николай. — Если вычесть первые пятнадцать лет, когда мы учимся говорить и в школу ходим, чтобы обрести хотя бы базовую самостоятельность, то получится, что ты прожил пятнадцать лет, а он семьдесят пять. В пять раз больше.
— Интересно, почему одни люди в старости приходят к мудрости и благости, а другие все больше ворчат, ругаются и болеют? — Сережа протянул Николаю чашку с чаем.
— Я бы не стал тут общую теорию строить. Все очень индивидуально. Как любила повторять моя бабушка: “Что было — видели. Что будет — увидим”.
— Это да, но хочется хотя бы немного подстраховаться, пока есть возможность, чтобы не мечтать в старости об эвтаназии. Ты, кстати, что про это думаешь?
Николай глубоко вдохнул аромат чая и затем сделал глоток.
— Какой вкусный чай — что это?
— Я до сих пор не знаю и это последняя заварка. Человек, который мне ее подарил, сказал, что здесь такой не купить.
Сережа хотел повторить свой вопрос, но Николай заговорил.
— Один неблизкий знакомый недавно написал в ленте, что хочет покончить с собой, потому что больше не может жить, как он выразился, “в аду”. Мол денег нет, жена ушла, друзья отвернулись. В комментариях прибежал народ — охают, ахают, утешают, подбадривают, — Николай поморщился.
— Ну а что тут скажешь? — спросил Сережа.
— Я бы спросил его, как именно он собирается это сделать. В подробностях.
— Жесткий ход…
Николай покачал головой.
— Отвечая честно на такой вопрос, человек быстро понимает, действительно ли он в аду или только играет в ад. Рассказывать о том, что хочешь умереть, гораздо легче, чем реально убить свое тело. Такой шаг требует особого состояния. Оно доступно немногим. Я как-то сидел на форумах, где инкогнито общаются потенциальные самоубийцы. Обсуждают разные способы, приспособления, рецепты ядов. Все очень четко и по делу, никакой драмы. Так вот, даже среди них большинство через какое-то время пишут, что передумали. Это я к тому, что те, кто решаются, не делают накануне громких заявлений.
— Мда… Может и так. Я об этом не думал. А ты что — много размышлял о таком уходе?
— Размышлять размышлял, но не более. Я в старших классах увлекся Бусидо, а там смерти много посвящено.
— Бусидо? — переспросил Сережа. — Самурайский кодекс?
Николай кивнул.
— Воинская философия и мораль. Увидел у отца на столе книжку с самураем и иероглифами на обложке. Я начал ее читать, и она меня поразила.
Он протянул Сереже пустую чашку.
— Начало девяностых — времена лихие. У нас с друзьями были в ходу воровские и тюремные понятия. Они делили людей на волков и овец и предлагали четкие правила жизни. В них чувствовалась грубая, но правдивая сила, которая нам нравилась. А в строчках Бусидо я нашел ту же силу, но только глубже, мудрее и красивее. Как вино — сорт винограда тот же, но урожай старше и удачнее.
Николай взял наполненную чашку и снова понюхал чай.
— Но кроме этой силы в Бусидо было что-то еще. Я не смог объяснить это себе тогда, и сейчас тоже не могу. От чтения у меня возникало необычное состояние — сумасшедшая отвага и одновременно чуткость. Я даже выучил наизусть многие фрагменты и стал зачитывать друзьям. Мы ощущали себя не просто хулиганами на службе у бандитов, а благородными воинами, верно служащими своему сюзерену, — Николай усмехнулся.
— И там было про смерть?
— Да, очень много. Согласно бусидо, воин должен постоянно помнить, что этот момент может быть последним. Это позволяет ему отмахнуть страх и достичь безупречности во всех действиях. Только тот, кто готов к смерти, может смотреть на жизнь с подлинной любовью, проживать ее красоту, замечая то, чего другие не видят в суете бытовых дел.
— Красиво.
— Мне тоже так показалось. Но когда я наблюдал смерть друзей и близких или читал на форуме посты потенциальных суицидников, я не находил там никакой красоты. Только боль, страх, отчаяние, одиночество. И когда Филин показал мне главную привычку, я тоже красоты не нашел. Только свой страх.
— Японцы обманули?
— Вряд ли. Просто молодой был.
Николай вытянул губы трубочкой и задумался, вспоминая что-то.
— Надо же, — задумчиво проговорил он. — Я только сейчас понял, что Филин мне на даче сказал ту же самую мысль из Бусидо.
— Ты о чем?
— Он когда меня заморозил, то прежде чем главную привычку показать, сказал, что все люди хотят жить лучше, пока не возникает вопрос, будут ли они жить вообще. И вот тогда некоторые из них узнают, что жизнь можно не оценивать, а ценить. Это он, видать, послушал, как мы с пацанами у камина духовными понтами мерились, и дал свой, так сказать, комментарий.
— А в этом кодексе есть что-то про дождь? — спросил Сережа, наполняя ему чашку.
— Про дождь? — Николай наморщил лоб и посмотрел в потолок. — Есть, да:
“Если дождь начинается неожиданно, ты не хочешь намокнуть и поэтому бежишь по улице к своему дому. Но, добежав до дома, ты замечаешь, что все равно промок. Если же ты с самого начала решишь не ускорять шаг, ты тоже промокнешь, но зато не будешь суетиться. Так же нужно действовать в других схожих обстоятельствах”.
— Здорово, — Сережа кивнул и улыбнулся.
— А почему ты спросил?
Сережа рассказал, как он радостно вышагивал под весенним дождем и встретил соседа художника. Смысл его реплики про бусидо сейчас стал понятным.
Николай посмотрел на телефон.
— Я пойду — у меня занятие через час. Как раз успею немного пройтись и проветриться.
Он поднялся и повертел в руках сверток с трубкой.
— Слушай, а можно у тебя ее оставить пока?
Сережа удивленно на него посмотрел.
— Можно, конечно. А почему не хочешь брать?
— Не нравится мне мое состояние, — Николай пожал плечами. — И так эмоций многовато, а она меня еще сильнее развинчивает. Волнение какое-то возникает, мысли беспокойные, воспоминания. Я успокоюсь и тогда заберу. Хорошо?
— Конечно.
— Я, наверное, в ближайшее время слетаю куда-нибудь к морю на пару недель. Как вернусь — зайду.
В прихожей они обнялись.
— Спасибо за разговор. Мне правда лучше стало.
Николай открыл входную дверь и остановился.
— А вот что такое “ценить жизнь” — ты как думаешь? — спросил он Сережу.
— Хм… Благодарить, наверное. Знаешь, как старики иногда говорят: “За каждый день богу спасибо”.
— Вроде того, да. Но сам Филин называл это “не закрывать глаза”. Что бы ни происходило — смотри внимательно. Всегда.
— Даже когда спишь? — улыбнулся Сережа.
Николай посмотрел на него серьезно.
— Занятно — я задал ему точно такой же вопрос.
— И что он ответил?
— Он засмеялся и сказал: “Не когда, а пока”.
— Не понял.
— Пока ты спишь, смотреть следует особенно внимательно. Потому что иначе не проснешься.
Дальше >