Дни до отъезда в Питер пролетели быстро. Рабочие встречи с Костей и командой, собеседования кандидатов, актуализация зависших дел и все то, что принято называть словосочетанием “подчистить хвосты”. Чтобы не размывать рабочий фокус, Сережа даже отменил поход на йогу. Ожидания от предстоящей поездки образовывали сложную смесь страха с восторгом и менялись волнами в течение каждого дня. Иногда они перекатывались в теле неприятным холодом, заставляя живот поджиматься, а иногда, наоборот, звали за собой как нечто очень важное. Оба этих состояния, как крайние точки качелей, были неустойчивы и мешали делам.
Говоря словами последних месяцев, они значительно усложняли присутствие, поскольку в обоих случаях ум вылетал из настоящего и поселялся в неизвестном будущем. И неважно, пугало оно или манило — находясь там, Сережа не мог быть здесь, в единственно настоящем моменте своей реальности. Волнения добавлял и ореол таинственноcти вокруг Санчеза.
Сережа понимал, что добровольно едет в какую-то глушь к совершенно незнакомому человеку, которого никогда не видел даже на фотографии. И не просто едет, а собирается доверить этому человеку свое психическое и физическое здоровье. Доверить ему провести себя через какие-то состояния и переживания, которые даже для Киры, его главного проводника в этих вопросах, были не слишком знакомой территорией. И ради чего все это? Убедительного или хотя бы внятного ответа на этот вопрос не находилось, и размышления начинали буксовать. После нескольких попыток найти логичные аргументы Сережа сдался. Он видел, что несмотря на иррациональность поездки, он последовательно к ней двигался, делая все, чтобы она состоялась. В этом даже было что-то жутковатое, он чувствовал себя в лодке без весел, которую река несет к водопаду.
Однако странным образом именно эти моменты ему помогли. Он никогда не считал себя фаталистом, но почему-то именно сейчас мысль о том, что все происходящее организовано на каком-то другом, невидимом ему уровне, принесла облегчение. Он не рассказывал никому из друзей, куда и зачем едет, понимая, как это будет звучать. Ему вполне хватало собственных волнений и сомнений, зачем укреплять их и еще слушать чужие?
Но поговорить все-таки хотелось, так что он отправил Кире “кругляш” в телеграме, где коротко рассказал о своих качелях. Кира ответила таким же круглым видеосообщением, в котором сказала, что подобные волнения — обычное дело. Она сказала, что его часть, которая боится, исчезнет уже на входе, и дальше “Старый вспомнит все, что нужно”. Она также пообещала прислать какую-то картинку, которая поможет. И напоследок сказала, что гостит у родителей и впервые за несколько лет ей удается там расслабиться и получать удовольствие. Через пару часов она прислала картинку. Это был идущий на двух лапах кот с портфелем и зонтиком под мышкой. По контуру его тела шла надпись: “Я не знаю, куда я иду, но я на своем пути”.
Сережа сразу вспомнил рыжего кота, и внутри грустно заныло. Перед ним возникли глаза рыжего, и его взгляд — очень внимательный, долгий, потусторонний и… Слово “последний” произносить не хотелось даже мысленно. Но вместе с этим что-то изменилось. То, что прежде не хотело формулироваться, сейчас стало более ясным. Во взгляде кота не было драмы, трагедии или страдания — все это возникало лишь в его, Сережином уме. Кот же, напротив, транслировал состояние редкой глубины и ясности. От соприкосновения с ними страх предстоящей поездки моментально отступал.
Сережа вдруг сообразил, что посредством картинки Кира предлагала ему тот же ключ, который он уже нашел сам. С этого момента, если мысли о поездке начинали его беспокоить, он смотрел на картинку, вспоминал кота или разговор с художниками.
Уверенность, опыт и ясность, исходившие от художника, рождали интерес и притяжение, а их с женой трогательный и глубокий контакт вызывал уважение и даже зависть. Сережа “оборачивался” на свой разговор с Лехой в Угольке и усмехался. Пусть он не знал пока, как прийти к отношениям, как у художников, но он видел, что они бывают, и этого сейчас было достаточно.
Казалось, что метафоры с ростком и деревом прижились где-то внутри и обретали силу. Беспокоивший его с детства вопрос “Кем я буду, когда вырасту?” теперь звучал скорее так: “Кем я вырасту, когда буду?”. Иначе говоря, можно было бесконечно гадать, что ты за росток или пытаться подражать кому-то, а можно было перестать об этом думать и начать быть, наблюдая, как удивительная невидимая сила ведет тебя, раскрывая возможности твоего существа. И этот процесс роста был непрерывный, в нем не было точки, где можно было сказать “все, я вырос”. Как сказал Экзюпери, “жить — значит медленно рождаться”. Даже то, что люди привычно называли старением, с этого ракурса, становилось очередными этапами этого рождения. Вполне возможно, что и смерть, таким образом, была не абсолютным концом, а фазовым переходом в какую-то следующую стадию, которую из этой не видно.
Размышления о художниках навели Сережу на интересную мысль. Он впервые осознал, что его дружеское и товарищеское окружение всегда состояло из людей примерно его же возраста. Разумеется, вокруг него были родители, родственники, различные педагоги и тренеры — они обгоняли его как минимум на пятнадцать-двадцать лет. Но все они находились по отношению к нему в фиксированных социальных ролях. За рамки этих ролей общение не выходило, а внутри рамок все строилось по негласным, но вполне конкретным протоколам.
Нельзя сказать, что в случае с художниками ролей и протоколов совсем не было. Но все-таки они ощущались иначе, чем с родственниками или преподавателями. Художники его не обеспечивали, не растили и не воспитывали. Они не ставили ему оценок, а он, в свою очередь, не искал у них зачетов, стипендий и похвалы. Они были людьми, которые едут на поезде жизни более чем в два раза дольше него и были готовы делиться своими наблюдениями от этой поездки. Не просто историями, которых у них наверняка очень много, а именно наблюдениями и осознаниями. Жизнь поместила его с ними в одной точке пространства, и в нужный момент замкнула их контакты, сделав это общение возможным. Что это, если не подарок?
Сережа вспоминал, как Николай при первой встрече сказал, что Мастер может быть совсем рядом, но узнать его непросто. Сереже потребовалось полтора года, чтобы обнаружить Мастера в соседней квартире. Он перебирал в памяти моменты их коротких встреч в лифте или во дворе и признавался себе, что контакт не мог состояться раньше, так же, как не могли раньше раскрыться книги, в которых он теперь подчеркивал цитаты, отмечая, как разные авторы переговаривались друг с другом через пространство и время. Слова и интонации у каждого были свои, но говорили они об одном. Независимо от времени и страны, они задавались вечными вопросами, в поисках ответов обнаруживали коробочку консенсусной реальности, заглядывали за ее границы и рассказывали об этом.
Некоторое время назад на форуме трансперсональщиков он встретил ссылку на рассказы Толстого и с удовольствием их теперь читал перед сном. Оказалось, что в школе почти все они прошли мимо. Особенно его впечатлил рассказ “Смерть Ивана Ильича”, а именно последний его фрагмент, где Иван Ильич в процессе агонии обретал внутренний мир. Оказавшись прикованным к постели, он тяжело страдал и постепенно приходил к осознанию, что страдания его вызваны не физическим недугом, а болезнью мышления. Что оно было неверно в своей основе, и потому вся его жизнь была “не то”. Через это финальное страдание и осознание приходило искупление, позволяющее увидеть, что смерть — это не страшный конец всего, а божественный свет, который его зовет.
Текст был эмоционально тяжелым, но вызвал у Сережи узнавание, как будто он уже проживал то, о чем писал Толстой.
В ночь перед отъездом в Питер он лег спать раньше обычного, и ему приснился сон. Сережа сел в такси и назвал адрес, однако водитель повернулся к нему и как-то заговорщицки подмигнул. — Сейчас помчимся, шеф, — весело сказал он. — Только зрение сначала проверим. — Что сделаем? — не понял Сережа. — Зрение, говорю, проверим и поедем. Да вы не волнуйтесь, это быстро. Смотрите на экран и говорите, что видите. Сережа только сейчас заметил, что в спинке переднего кресла размещен экран. Таксист нажал кнопку, и на нем возникли цветные переливающиеся фрактальные фигуры. Они напомнили Сереже его студенческую работу по компьютерной графике. — Говорите, что видите, — сказал водитель.
Сережа задумался, как можно это назвать. — Ну чего молчите? Изображение видите? — Вижу. — Ну вот и говорите, что видите, — голос водителя зазвучал капризно. — Сейчас… ну… — Да говорите уже, чего вы тянете? — нетерпеливо подгонял таксист. — Да я не знаю, как это назвать. — Не знаете, как назвать? — насторожился водитель. — А вот это плохо. Ну-ка смотрите лучше.
Критическое мышление, как и положено во сне, начисто выключилось, и потому вопросов о том, что происходит и почему вместо поездки он проходит этот странный тест, у Сережи не возникало. — Ну давайте-давайте, — подгонял его водитель. — Сколько мне еще ждать? Вы говорить будете? Что видите? — Ну фракталы какие-то, синие, красные, двигаются, переливаются, растут, уменьшаются. — Ну нееет, — покачал головой водитель. — Это никуда не годится. Если вы не можете сказать, что вы видите, значит вы не видите. А это плохо. Очень плохо. Не можем мы так ехать. — Как не можем? — Так и не можем. Очень печально, — чувствовалось, что он действительно расстроен. — Ну хорошо. И что же теперь делать? — растерянно спросил Сережа. — Ничего хорошего тут нет. И что делать, я не знаю. Я тут не для того, чтобы все знать. Не моего ума, знаете ли это. Не моя поляна. Что делать, что делать? Продолжать смотреть. Что тут еще делать? Вы посмотрите хорошенько, приглядитесь как следует, а на все остальное не обращайте внимания. Только быстрее давайте, а то у нас времени уже почти не остается.
Сережа снова перевел взгляд на экран, где плясали непонятные фигуры. Почему-то вспомнилась Кира и как они смотрели друг на друга. “Где же ты, Баба-Яга?” — прошептал он про себя. — Кира”. В центре экрана прямо под фракталами появились две размытые точки, которые стали быстро обретать резкость, пока не превратились в закрытые глаза. Веки дрогнули и поднялись — Сережа узнал глаза Киры. Они были настолько реальны, будто смотрели на него из прорези. Контур ее лица, обозначенный пунктирной линией, медленно возник на экране вокруг фракталов. — Привет, Старый, — прозвучал у него в голове знакомый голос. — Смотри в меня внимательно. Сережа посмотрел, и что-то произошло. Внешне ничего не изменилось, но визуальный канал передавал теперь не только образ объекта, но и неуловимый прежде смысл. Собственно, в этом и была суть гляделок, которую он лишь сейчас смог ясно сформулировать — зрительный канал начинал передавать дополнительные данные. Или, возможно, данные эти передавались всегда, но лишь теперь для них появился декодер.
Видимо, Кира уловила произошедшую перемену, потому что довольно кивнула. — Заходи, — сказала она, и Сережа уверенно нырнул в ее глаза. Он сам не заметил, как она исчезла, а экран расширился и наплыл на него, погрузив в бесконечное черное пространстве внутри танцующих вибрирующих фигур.
— Ну чтооо там? — донесся издалека голос водителя. — У нас полторы минуты. — Грусть вижу, — четко сказал Сережа. — Светлая, легкая. Надежда. Дымчатая, но отчетливая. Сомнения разные. Приходят, уходят. — Во-во-во, миленький, — как-то по-отечески вдруг засюсюкал водитель. — Другое дело совсем. Давай-давай, ну-ну-ну, что там еще?
— Тревога, усталость, страх, намерение, надежда, воля, — начал перечислять Сережа. Формы и смыслы возникали буквально на лету, и называть их не составляло никакого труда. — В пустыне я. Пить хочу, а воды нет. Нужно дойти, впереди есть, участок непростой предстоит, но недлинный. — Ой молодец какой. Ну чудесно. — Я река и впадаю в море, боюсь и хочу этого. Страшно и одновременно спокойно. Родители. Любовь, благодарность. — Ну замечательно. Вот как славно. Достаточно. Можем ехать, — радостно воскликнул водитель. Он завел мотор, и все мигом исчезло. Сережа открыл глаза в своей спальне.
Часы показывали 5:57, до будильника оставалось три минуты. Впадающая в море река почему-то напомнила рассказ Толстого, кота с картинки Киры и лодку у водопада. Иван Ильич ощущал, будто его толкают в темный мешок, а он яростно сопротивлялся и одновременно хотел туда попасть.
Сережа выключил будильник, полежал еще пару минут и поднялся. В ванной он внимательно посмотрел на человека в зеркале и приблизился к нему. “Ну скажи — тебя куда несет?”
Не дождавшись ответа и убедившись, что тревоги тоже нет, Сережа надел халат и пошел на кухню. После завтрака он переоделся в подготовленные с вечера походные штаны с удобными карманами на бедрах, и толстовку с капюшоном. В рабочий рюкзак с ноутбуком кинул смену белья, лыжную шапочку, утепленную майку с длинным рукавом и легкий пуховик — на Ладоге, если верить прогнозам, было уже прохладно и ветрено. Точка, которую накануне прислал Санчез, находилась примерно в 200 километрах от Питера, и Сережа договорился встретиться на Московском вокзале с питерским другом — тот обещал дать ему машину.
Он прошелся по квартире, полил цветы и слегка приоткрыл окна, чтобы не было духоты. При взгляде на кошачью миску под окном внутри снова заскребло. “Мало ли, чего мне там показалось”, — подумал он, засыпая в миску корм.
Подходя к машине, Сережа вспомнил странный сон и, прежде чем сесть, осторожно огляделся и поморгал, словно проверяя реальность на прочность, но ничего необычного не заметил. Усталый после ночной смены таксист пробурчал “доброе утро”, и машина тронулась. Город еще спал после субботы, и на дорогах встречались в основном такие же желтые и белые машины такси. Внимание само прыгнуло к словам звучащей из колонок песни:
А мир говорит, как ты можешь быть так спокоен?
Надвигается шторм, который разорвет саму суть Бытия.
А я говорю: Мир — ты не понял.
Да, надвигается Шторм. Шторм — это я.
… Водитель скорчил недовольную гримасу, как будто попалось что-то кислое, и переключил станцию.
— Сколько лет поет, а понятнее не становится. Один пафос, а смысла никакого, — процедил он. Сережа пожал плечами. — А вам нравится? — водитель посмотрел на него в зеркало. — Нравится, — не глядя на него ответил Сережа. — А можете смысл объяснить?
Сережа задумался. Будь на месте таксиста Кира, Николай, Леха или даже Костя, он бы, попытался. Но как это объяснить конкретному таксисту, он не знал. Судя по интонации, его вопрос был скорее шагом для начала спора, чем попыткой что-то действительно узнать. “Если надо объяснять, то не надо объяснять”, — вспомнил Сережа слова Гиппиус. Но ответить все же почему-то хотелось. Не объяснять и спорить, а ответить.
— Мне настроение нравится, — Сережа посмотрел на водителя в зеркало. — У меня сейчас такой момент в жизни, когда старое разваливается. И чинить без толку, дальше только больше будет. Как будто сильный ветер дует перед штормом. Так что я одновременно боюсь потерять это старое и сам его разрушаю, потому что иначе не будет нового.
Таксист посмотрел на него в зеркало с каким-то сожалением и продолжать разговор не стал.
В районе Маяковской машина притормозила. Стая оранжевых поливальных машин заняла все полосы с небольшим смещением относительно друг друга.
Таксист выругался и хлопнул ладонью по рулю. — Вот вечно они так, ни себе ни людям. Нет бы оставить один ряд, а? Я вообще не понимаю — зачем поливать, если на рассвете дождь шел и всю пыль прибил уже? Вы не знаете?
— Они смывают все на обочину. — Да что они там смывают? — завелся водитель. — Они в сортире за собой смыть не могут нормально. Что они смывают, скажите? Только деньги наши.
Остаток пути прошел в тишине. Чем ближе они приближались к площади трех вокзалов, тем больше становилось людей на улицах. Здания вокзалов как намагниченные порталы втягивали в себя человеческие ручейки. Это напомнило Сереже зимнее темное утро в детстве, когда здание школы со светящимися окнами всасывало сотни маленьких фигурок со всех сторон.
Пройдя досмотр, он вышел на перрон и направился к своему вагону, посадка уже началась. Публика была разношерстной. По сравнению с будними днями, людей в костюмах с ноутбуками было меньше, зато добавилось представителей пестрой артхаусной тусовки.
Место у окна со столиком располагалось против движения. Сережа думал, что будет читать, но, как только поезд тронулся, его неумолимо потянуло в сон, так что он устроился поудобнее, нахохлился, как замерзший голубь, и прислонился к окну. Сон, однако, не накрыл его целиком, а лишь слегка накинул свое покрывало, так что Сережа погрузился в легкую дремоту. В этом состоянии приходящие мысли иллюстрировались яркими картинками, и при этом он помнил, что едет в поезде в Питер.
Сначала он летал над поездом, глядя сверху, как стальной червь движется словно застежка гигантской молнии на поверхности земли. Потом железная дорога превратилась в освещенный ночной хайвей с яркими островками заправок, мотелей, ресторанов и кафе. Хайвей, казалось, был проложен в космосе, вокруг него царила абсолютная непроглядная чернота.
Почему-то стало ясно, что хайвей метафорически олицетворял общественный нарратив, который вел человека по жизни с младых лет. Слушаться старших, хорошо учиться в школе, поступить в престижный ВУЗ, получить востребованную специальность, завести семью и детей, помогать другим и прочие всем известные максимы.
Пока нарратив звучал в человеке громко и непрерывно, человеку казалось, что хайвей — это жизнь, а за пределами дороги — жизни нет. Но если по каким-то причинам громкость снижалась, то вскоре обнаруживалось, что хайвей существует не в пустоте — вокруг него расстилались леса, поля, озера, реки и горы. На холмах и в долинах раскинулись живописные деревушки и отдельные домики. Территория за пределами дороги была несравнимо шире и разнообразнее самой дороги.
Хайвей казался удобным и классным, пока однажды не возникало желание получше рассмотреть окрестности — искупаться в озере, сплавиться по реке, вдохнуть запахи полевых трав и умыться росой, промчаться по снежному склону или постоять под водопадом. Для этих случаев были предусмотрены специальные съезды, которые заканчивались оборудованной стоянкой и отелем. В такой зоне отдыха можно было удовлетворить потребность контакта с природой, выспаться и… помчаться дальше. Именно помчаться, потому что по хайвею нельзя ехать медленно, действует ограничение минимальной скорости. Да, к природе можно прикоснуться, но ненадолго и в строго отведенном месте.
Поток машин не замирает ни днем, ни ночью, из некоторых доносится музыка, кто-то хочет обогнать другого, кто-то смеется, кто-то грустит, кто-то мечтает о будущей стоянке, кто-то радуется новой машине, и по большому счету никто из них не знает, почему, куда и зачем он едет, а просто делает как другие.
И каждому отдельному участнику время от времени приходит вопрос: “Может съехать с хайвея?”. Иногда он приходит осторожно-робко и сразу уходит, иногда озорно, иногда настойчиво. Кому-то приходит его старший брат, звучащий уже более конкретно: “_Как_ съехать с хайвея?”. Однако, стоит человеку начать об этом задумываться глубоко и серьезно, как начинают происходить странные вещи — интенсивность потока вокруг увеличивается, рядом случаются опасные дорожные ситуации, лопаются покрышки, троит двигатель, начинается дождь. Это напоминает искусственный шторм в финале “Шоу Трумана”, когда организаторы шоу пытались не дать герою покинуть его мир, выстроенный в павильоне киностудии. Помимо угрожающих событий, активируются эмоциональные переживания — компот из страхов и вины вызывает в животе постоянное неприятное брожение.
Сережа увидел, что его хандра, начавшаяся вскоре после сделки, была вызвана неосознанным обнаружением хайвея. Предлагаемый общественным нарративом сценарий счастья оказался фейком. В ходе последующих событий хайвей и его окрестности проявились более отчетливо, а сам Сережа оказался где-то в транзитной зоне между ними. “Может, вот так и сходят с ума? — подумал он. — Это разве нормально — думать о таком? Можно ли так жить?”
Перед ним возникла едва заметная тропинка в сумеречном лесу. На ней стоял художник, держа в вытянутой руке старинный закрытый стеклом подсвечник с толстой зажженной свечой внутри. Слева, придерживая его за локоть, стояла жена, а рядом с ней сидела большая бежевая собака. Все втроем они внимательно смотрели на Сережу. — Здравствуй, Сереженька, — сказала жена художника звонким голосом. — Привет, сосед, — весело сказал художник. А собака чуть слышно зарычала и облизнулась. — Здравствуйте, — чуть растерянно ответил Сережа. — Сереженька, все в порядке, — ласково сказала Лидия Николаевна. — Важные вещи не могут случиться в суете. — Да-да, — подтвердил художник. — Все только начинается. В добрый путь. — Спасибо. А почему у вас тут так темно и неуютно?
Художники весело переглянулись. — Это не у нас, а у тебя — засмеялся художник. — Но ты не пугайся — потом устроишь все, как захочешь. — А у вас значит по-другому? — Иначе, да, — улыбнулась жена художника. — Хочешь посмотреть? Хочу, подумал Сережа, и в тот же момент они оказались за столом на светлой веранде деревенского дома. Утреннее солнце приветливо заглядывало в окна, обещая длинный теплый день. На столе, покрытом цветастой скатертью, стояли тарелки с пирогами, конфетами и медом, вдоль окна выстроились цветы в горшках, а из приемника тихо доносился джаз. — Чай, кофе? — спросил художник. — Чай, кофе? — повторила художница наклоняясь к Сережиному уху. Голос у нее звучал непривычно низко.
“Какой у нее странный голос”, — подумал Сережа, и в следующий момент веранда художников свернулась в точку, а его глаза открылись.
Он сидел в кресле поезда, рядом стояла тележка с напитками. — Чай, кофе? — раздался безучастный голос проводника. — Чай, — машинально ответил Сережа, поднимая глаза на проводника и почувствовал, как они широко округляются — на него смотрел таксист из ночного сна. — Черный, зеленый, с бергамотом? — так же безучастно уточнил проводник-таксист. — С бергамотом, — Сережа смотрел на проводника, пытаясь сообразить, в чем заключается ключ этого психоделического ребуса.
— Что-то не так? — поинтересовался проводник. — Скажите, у вас права есть? — Какие права? — проводник устало приподнял бровь. — Которые вместе с обязанностями идут? — добавил он с легким смешком. — Нет… автомобильные. Вы машину водите? — Вожу. — А таксистом подрабатываете? Или, может, раньше работали? — Не доводилось пока, — Сереже показалось, что проводник чуть улыбнулся. — Сахар, если надо, берите. Шоколад желаете? — А что у вас есть? — В центре тележки меню — смотрите и говорите. — Что? — Сережа вытаращил на него глаза. — Что “что”? Смотрите в меню и говорите, — повторил проводник показывая пальцем куда-то вниз тележки. — Нет, — Сережа почти вскрикнул, так что несколько пассажиров обернулись, но проводник даже бровью не повел. — Передумали? Не будете шоколад? — Не буду ничего говорить. И шоколада не надо. Спасибо. — Пожалуйста. Приятной поездки, — проводник невозмутимо снял тележку с тормоза и покатил ее дальше по проходу.