— Была здесь?
— Кажется, да. Давно, — Кира пришла в себя и выглядела даже свежее, чем перед поездкой, хотя была по-прежнему задумчива.
— Я тоже давно. Тут раньше был выход в сад “Аптекарский огород”. Надеюсь, они его не закрыли.
Выход сохранился и был открыт, но все столы в “огороде” оказались заняты. После коротких переговоров хостесс любезно согласилась вынести и накрыть для них небольшой круглый стол в глубине сада. Официант принес меню, зажег по центру стола свечу и удалился.
— Как думаешь, он всем пассажирам заводит пластинку насчет сюжетов и персонажей? — спросил Сережа, открывая меню.
— Может быть. Но почему бы и нет? Пластинка-то хорошая.
Полистав меню и посовещавшись, они сделали заказ: теплый салат с белыми грибами, брынза с помидорами и зеленью, хачапури по-аджарски, копченый чай и крем-брюле.
— Как ты? — спросила Сережа, когда официант повторил заказ и отошел.
— Хорошо. Таксист помог. Я просто еще не вполне приземлилась.
— Ты про работу свою или перелет?
— Все вместе — работа, недосып, перелет, шабаш этот сегодняшний, сатсанг. Для родительской темы состояние не очень. А Игорь еще так ее качнул, как будто для меня специально рассказывал.
— Много неприятного вспомнила?
— Вспомнила, что у меня есть грусть, — Кира слегка покачалась на стуле. — Грусть, которая всегда со мной.
Она показала на графин с водой и наклонилась в сторону:
— Помоги мне, пожалуйста.
— Полить воды? Прямо здесь?
— Да.
Ополоснув руки и хорошенько умывшись, она удовлетворенно подвигала мышцами лица, словно разминая их после сна, и снова повернулась к столу.
— Я не могу сказать, что у нас плохие отношения, — начала она задумчиво, словно вытаскивая слова из глубокого колодца. — Но и хорошими их не назовешь.
— Вернее, даже можно назвать хорошими. Но вот близкими — точно нельзя. А мне иногда хочется с ними близости. Хочется, чтобы они увидели жизнь так, как она открылась мне. Хотя бы ненадолго. Они — мои ворота, первые проводники и друзья. У нас несчетное количество светлых моментов позади. Я пришла через них — они меня встретили и научили всему, что сами знали. И сейчас мне иногда хочется показать им, что этот мир показал мне.
Кира замолчала и грустно покачала головой.
— Но это невозможно, потому что мы уже давно живем в очень разных мирах. Пока я об этом помню, все в порядке, но стоит забыть, как старые грабли лупят меня по лбу. Видимо, нужно еще повзрослеть, — Кира почесала лоб, как будто ее действительно ударили.
— А что именно тебя расстраивает?
— Ровно то, что я сказала. Что самые близкие незаметно оказались самыми далекими. И больше не получается сблизиться и встретиться.
— А в чем это проявляется?
— В том, что значимые для меня события и переживания кажутся родителям ерундой или вообще опасными симптомами, которые надо лечить. Что, боясь за меня, они неосознанно обесценивают и принижают мои слова и действия, транслируя невербальное сообщение, что со мной что-то не так, что я живу неправильно, заставляю их расстраиваться, и следовательно я плохая дочь. В результате, чтобы продолжать двигаться, мне приходится преодолевать дополнительное сопротивление. И не от кого-то, а от самых родных людей.
— Я не думал, что у тебя с этим так непросто. Трафареты мешают?
— Конечно. Они смотрят на меня, но видят девочку Кирочку, которая еще школу не закончила. Вот эта невозможность быть увиденной и услышанной ими вызывает у меня самую сильную боль.
— Но ты же сама говорила, что люди очень редко встречаются по-настоящему. У меня например, за всю жизнь пока ни с кем не возникало такого контакта как с тобой.
— Вот именно потому, что эти встречи столь редкие и целительные, мне бы хотелось хоть ненадолго встретиться с родителями. Узнать друг друга. Но мой путь им не просто неинтересен — он их пугает, и они пытаются меня “спасти”.
— Мне кажется, можно с ними поговорить.
— Ключевое слово “кажется”. Джебран же не просто так написал, что души детей живут в доме завтрашнего дня, куда родителям не попасть. В такое не хочется верить, но та особенная грусть, которую я чувствую, думая об этом, обычно меня не обманывает. Мы в разных мирах. И я вижу, как аналогичный разрыв симметрично возникает у меня с дочкой. Пока он небольшой — другая субкультура, музыка, сленг, мода. Но с каждым днем он нарастает. И помимо всего хорошего, что я старалась передать, ей достались и мои невыученные уроки. Родовая эстафета продолжается.
Официант принес салаты и хачапури. Еда выглядела аппетитно, но есть пока не хотелось.
— Действительно грустно звучит, — сказал Сережа. — У меня такого нет. Возможно потому, что почти ничего им не рассказывал.
— Пока твоя жизнь не сильно выходит за границы их представлений о норме, ты в относительной безопасности. Разногласия по поводу того, на чем ездить, в каком районе жить, где учить детей, куда ездить отдыхать и за кого голосовать могут быть болезненными, но я имею в виду другое. Я говорю о принципиально разных взглядах на жизнь как таковую. Ее природу и смысл.
— Да, я тебя понимаю. Мы о таком не говорим. Они только чаще стали намекать, что ждут внуков, — улыбнулся он.
— Это обычная история, — Кира отломила кусочек хачапури и положила на него зелени. — Знал бы ты, что девочки рассказывают на моих занятиях. Как они лезут на стену от всех этих “часики-то тикают” и прочих подобных комментариев и вопросов от старшего поколения.
— Ну тебе, наверное, так не говорили, ты же рано родила.
— Так, слава богу, не говорили. Но у меня свои заусенцы.
— Типа чего?
— Все как у Пушкина — “и больно и смешно”. В некоторых ситуациях мне бывает так больно, что хочется плакать или драться. Когда активируется детская эмоциональная травма, на тебя словно спускается сумрак. Но когда он рассеивается, ты видишь, что об этих ситуациях трудно говорить без улыбки, они смехотворны. В этом таится какая-то особая жизненная ирония.
— Я что-то не улавливаю. Можешь примеры привести?
— У детей и родителей разный контекст, поэтому, несмотря на совпадение общих человеческих ценностей, способы реализации этих ценностей они видят по-разному.
Кира задумалась, что-то взвешивая и выбирая.
— Вот простой пример. Выложила я ролик, где сижу в парке ранней весной и показываю разные пранаямы — это дыхательные техники для изменения внутренней регуляции организма. Люди благодарят, делятся, шлют сердечки, задают вопросы. И тут приходит комментарий мамы: “Шапку надевай, холодно так пыхтеть на улице.”
— Она это прямо в общих комментах написала? — засмеялся Сережа.
— Ну да. Понимаешь разницу контекстов? Мама уверена, что она в этот момент спасает от простуды несмышленую дочь, которая совершает неблагоразумный поступок.
— Да уж. У меня родители в соцсетях не сидят. Мама только изредка заходит, а папа даже не зарегистрировался нигде. Говорит, это изобретение спецслужб, чтобы люди добровольно на себя досье составляли.
— Мои вот тоже не сидели раньше, они на хуторе живут под Владимиром, у них там хозяйство большое, дел хватает. Но пять лет назад интернет и до них добрался. Эта “засада” поджидает большинство публичных людей, — улыбнулась Кира. — У меня подруга — известный психолог, ведет расстановки много лет. Так вот ее мама постоянно лопатит в интернете отзывы о ее сессиях и как только встречает что-нибудь негативное, начинает переживать. Пишет ей, звонит и предлагает срочно с этим что-то сделать. Иногда до абсурда доходит — звонит поздно вечером и говорит: “Я тут смотрела твое новое видео. Уже тридцать три тысячи лайков — умничка. А вот как бы узнать, что за нелюди дизлайк поставили? Я их живо научу родину любить“,
— Действительно засада, — засмеялся Сережа. — И смех и грех.
— Некоторые мои коллеги блокируют родителей в основном аккаунте и заводят для них отдельный фейковый, где постят только котиков и закаты.
— Хм… Ну это как-то не очень. Да и неудобно технически.
— Я поняла, что не стоит все рассказывать родителям, когда готовила свой первый большой тренинг. Длилось это почти год. Ездила к разным ведущим, составляла программу, проводила короткие классы, где подбирала способ подачи теории и процессов. Училась работать со сложными учениками. Интернета у меня тогда не было, с мамой общалась по телефону. И на ее вопрос “как дела?” по неопытности начинала честно рассказывать про дела. Мол, читала книги по тантре, смотрела обучающие фильмы, снимала ролик для блога и так далее. Я не понимала тогда, насколько дико это звучало для мамы. Она какое-то время молчала, а потом и говорит: “Сколько же можно в себе копаться, скажи? Что ты там все найти хочешь? Почему ты по-человечески жить не можешь, а? Посмотри вот на сестру или брата. Когда, наконец, мужа найдешь? Сердце из-за тебя не на месте. За что же нам с отцом такое наказание?”
Кира положила в рот оливку и налила чай.
Философия и практики кажутся им бегством от жизни и сумасшествием. Но для меня это главная дорога в жизни, а сумасшествие — игнорировать ее.
— Как-то все запутано…
— Мои горящие глаза в видеороликах их пугают. Они боятся, что это болезнь и пишут мне что я “заставляю их переживать”, играя на чувстве вины.
— В смысле пугают? Ты серьезно?
Кира кивнула.
— Понимаешь, какая ирония? Миллиарды людей мечтают найти дело, от которого у них загорятся глаза. Они читают об этом книги, смотрят фильмы и ходят на курсы. Но для мамы творческая увлеченность ее ребенка может выглядеть как пугающая болезнь.
Или вот однажды мама вызвалась приехать на тренинг и посидеть с дочкой во время занятий. Необходимости в этом не было, Лизе тогда уже шесть исполнилось, и она хорошо играла с другими детьми, чьи родители туда приезжали. У нас и комната отдельная была. Но мне, конечно, было приятно мамино внимание, и я согласилась. Ну и потом, чего греха таить, понадеялась, что если она увидит, что ко мне люди приезжают учиться, то мой трафарет в ее глазах хотя бы немного повзрослеет.
Кира посмотрела на Сережу, улыбнулась и махнула рукой.
— Что — не сработало?
— Какой там. Представь картину — восемь утра, первый полноценный день семинара. Сидят пятьдесят человек, я провожу ведомую медитацию для настройки. Открывается дверь, заглядывает мама и громким шепотом, который слышно на весь зал, говорит: “Что же ты за мать такая. Дочь твоя разутая и неумытая в песке сидит, а ты тут вся в белом и языком треплешь”, Занавес.
На улице конец мая, тепло, мы с Лизой на природе всегда босиком ходим, она закалённая. Это я сейчас посмеяться могу, а тогда очень расстроилась и рассердилась. В обеденный перерыв собрала ее, отвезла на станцию и отправила домой.
— Да, теперь понимаю. Но ты все-таки пробовала это объяснить?
— Это я тебе могу рассказать или на семинаре своем, а когда оказываешься внутри детского транса, то сознание сужается. Там нет того, кто может связно такое рассказать. Помнишь, как ты провалился на пару минут, когда Игорь тебя прессанул на первом семинаре?
Сережа вспомнил эту историю и улыбнулся. Но даже под этой улыбкой он на мгновение ощутил тень того смущения и растерянности.
— Помню, а зачем он это сделал?
— Он не делал. Ты сам провалился, а он это заметил и слегка усилил, чтобы тебе показать. Сам он не сталкивает, а наоборот, поднимает. Он обращается не к тебе, а к тому, кем ты можешь стать. Видит твой потенциал и показывает его тебе самому. В результате ты туда приходишь или хотя бы заглядываешь на короткое время, чтобы потом уже забраться самостоятельно. Потому его любят и прощают многое, за что других бы давно на вилы подняли при сегодняшних этических нормах. А вся эта его циничность и брутальность — просто образ. Он за ним очень добрый и чуткий.
Кира замолчала, видимо, что-то вспоминая.
— А близкие? — напомнил Сережа. — Ты хочешь сказать, что они сталкивают детей в транс? — напомнил Сережа.
— Они не нарочно создают условия, в которых дети сами проваливаются. Твои родители по привычке обращаются к тому, кем ты когда-то был. Их слова, интонации, состояния телепортируют тебя в прошлое прежде, чем ты успеваешь это осознать. Бывает, назовет меня мама каким-нибудь детским именем, и меня уже нет. Вместо взрослой Киры семилетняя Кирушка у нее на коленях свернулась. А мама ее гладит. Или ругает.
Сережа представил маленькую Киру на коленях у мамы и улыбнулся.
— Ты вот говоришь — “поговорить, рассказать”, — продолжила она. — Для разговора нужен взаимный интерес к какой-то теме, а таких тем становится все меньше. Мои размышления о жизни им неинтересны и непонятны, про свой внутренний мир они говорить не любят и не умеют, а обсуждать цены в магазине или урожай на огороде мне скучно. Я не хочу скользить с ними по поверхности, как выразился таксист сегодня. Но моя душа их пугает, а свою они не открывают.
— Ну про фразы хотя бы, которые тебя задевают, можно объяснить, чтобы самой от этого не страдать?
— Рассказывать маме про ответственность и азы ненасильственного общения? Почему лучше сказать “я переживаю”, а не “заставила переживать”? Ты серьезно? — Кира удивленно посмотрела на него и покачала головой. — Непрошеные советы никому не нужны. Особенно от младших по рангу. А в житейском ранге семьи дети всегда младше родителей.
— А с папой у тебя так же?
— Папа обычно молчит и просто сидит с газетой на фоне, когда мы с мамой говорим по видеосвязи. Но иногда вдруг решает рассказать в красках, как он петуху голову отрубил или свинью заколол. Или у кого в деревне лучшее мясо в этом сезоне. У них на хуторе полный набор — куры, козы, свинья, корова. Сейчас-то я попроще к таким историям отношусь, но одно время тяжко было. Просила не говорить об этом, но нет.
— Что — нарочно говорят?
— Нет. Просто забывают, потому что не понимают, что это может быть неприятно. Какая, говорят, ты чувствительная стала. Город на тебя плохо влияет. Сложно с тобой становится. Раньше ты такой не была. О чем же тогда говорить?
— А ты пробовала резко ответить?
— Говорю же — “не понимают”. Время часто меняет ролями детей и родителей. Что толку рычать на маленького ребенка, который рисует на обоях или разбрасывает еду по полу. С точки зрения родителей они не сделали ничего такого, на что можно ответить резко. Получается, что это я слишком нервная. В результате они расстраиваются, а потом и я начинаю чувствовать себя виноватой, что обидела стариков.
— Ну потом-то миритесь?
— Миримся, конечно. Отдохнем каждый в своей норе и подползаем друг к другу. И так до следующего раза.
— Ну и что же делать? Ты нашла для себя какой-то выход?
— Выход? — Кира замолчала и Сереже показалось, что где-то в глубине она вращает ручку своего приемника, как это делает Владимир. Когда нужная волна была найдена, она откинулась на спинку.
— Выход отсюда известен, и мы все к нему придем. Я однако хотела бы до этого выхода успеть найти вход в общий с родителями мир. И мне кажется, что они тоже этого иногда хотят. Но драма отцов и детей в том и состоит, что их общий мир жив только в прошлом, которого уже нет.
— Как по мне, это слишком категорично. А ты знаешь примеры семей, в которых тебе нравятся отношения?
— Между поколениями — да. Например, у внуков может быть очень хороший контакт с дедушками и бабушками. Но у детей и родителей всегда найдутся взаимные упреки. Даже в самом красивом семейном шкафу полно скелетов.
— Прямо как у Бергмана в “Осенней сонате”. Я неделю ходил под впечатлением, но думал, что такой градус драмы — это просто художественный прием. А тебя вот слушаю и понимаю, что, наверное, по-всякому бывает. Бергман, кстати, там много похожих мыслей говорит через персонажей. Например, что мать и дочь — это запрограммированное природой сплетение любви и ненависти, созидания и хаоса. И про разные миры, которые существуют одновременно.
— Я не смотрела. Мне на эту тему запомнилась “Токийская история” Ясудзиро Одзи. Пожилые родители едут из деревни в город проведать своих взрослых детей и обнаруживают, что у них своя жизнь, в которой для родителей нет места.
Или “У них все хорошо” с Мастрояни в главной роли. Тоже похожий сценарий.
Кира потянулась, задрала голову и долго разглядывала вечернее небо, засвеченное городскими огнями.
— Когда я говорю “разные миры” — я пытаюсь указать на очень масштабный и вполне реальный процесс, разворачивающийся каждую секунду. Люди обнаружили его очень давно и описывают в искусстве, однако для большинства он неуловим. Можно сравнить его с поездом. Таким длинный, что при взгляде сбоку он занимает весь горизонт. Дети рождаются и какое-то время едут в одном вагоне с родителями. Затем они подрастают и отправляются вперед, переходя из вагона в вагон. Начиная с этого момента, даже при личной встрече дети и родители уже не вместе — они _перекрикиваются_, высунув головы из своих вагонов. Дети переходят все дальше и дальше. Они могут идти вперед, но не могут возвращаться. Родители тоже могут переходить вперед, но догнать детей не получится. Однажды они оказываются так далеко, что уже не могут перекрикиваться. Поезд настолько длинный, а его вагоны настолько большие, что пейзаж за окнами разных вагонов отличается. Поэтому дети и родители смотрят в окна одного поезда, но видят разное.
— Ты недавно начал видеть чуть шире, — добавила она, и Сережа почувствовал на лице знакомый ветерок. — Посмотри собственные фотографии из разных жизненных периодов. Почувствуй состояние того, кто на них. Ты привык думать, что это ты в разном возрасте, но это не совсем так. Скорее это разные люди из разных вагонов. Их объединяет лишь набор воспоминаний.
— Попробую, — печально сказал Сережа. — Как-то это все безнадежно звучит.
— Мы привыкли думать, что должна быть надежда, но так ли это? Пока мы надеемся, мы боремся с тем, что есть. Сама идея надежды подчеркивает текущее страдание. Надежда подразумевает, что мы считаем существующий порядок вещей неправильным. А это так же нелепо, как словосочетание “ошибка природы”. Ошибки возникают только в уме, через который эта природа воспринимается, и сигнализируют о его текущей узости. Поэтому вместо того, чтобы кидать с балкона камешки в надежде, что они полетят вверх, лучше…
— Погоди, — перебил Сережа. — Но ведь Игорь же говорил, что гадкий утенок найдет свою стаю, и все наладится.
— Он говорил это про друзей. Даже когда утенок разглядит свое отражение в воде, обнаружит, что он другая птица, и найдет свою стаю, для родителей он останется утенком. Пускай уже не гадким, но по-прежнему немного “не таким”. Семейные узы сделаны из особого материала.
— Пожалуй… Но мне в такое не хочется верить.
— Вот и мне. Который год уже на эти грабли наступаю. Не хочу верить и надеюсь что-то объяснить. Но пока есть эта надежда, есть и непринятие. Пока есть непринятие, есть страдание. Так вот и кручусь. Но это мои уроки и мой вагон. У тебя другой, так что не загружайся. Возможно, похожий, но другой.
— А что бы ты посоветовала тому, кто тебе рассказал такую историю и спросил совета? Есть какой-то универсальный ход?
— Один индийский Баба, у которого я как-то жила в ашраме, сказал, что наша работа при любых обстоятельствах остается одной и той же — очищать ум, исцелять душу, закалять дух и тело.
— Понятно, но слишком размыто. Что это значит по отношению к родителям?
— Я вот про камушки тебе говорить начала… — Кира и легонько постучала чайной ложкой по запекшейся корочке крем-брюле. — Человеческие отношения можно представить как обмен белыми и черными камешками. Белые — это сообщения, которые расширяют и наполняют пространство диалога. Черные, наоборот, сужают диалог и заставляют собеседника обороняться. Цвет камешка определяется не столько смыслом слов, сколько чувством и общим состоянием. Молчание тоже может быть черным или белым.
— Да, я тебя хорошо понимаю. Сам думал об этом не так давно.
— Так вот, когда нам прилетает черный, то обычная реакция — ответить черным, то есть продолжить агрессивную цепочку. Поэтому каждый раз, когда мне удается не отвечать на прилетевший черный камень — это мой маленький шажок на пути к свету, потому что начавшийся где-то разрушительный процесс остановился и не пошел дальше. Только важно, чтобы он действительно остановился. Потому что если я не отвечаю, но черный камень у меня внутри носится как шаровая молния, то лучше все-таки выкинуть его каким-то минимально деструктивным способом. А следующий уровень мастерства состоит в том, чтобы в ответ на черный камень вернуть белый. Не натянуть фальшиво-сладкую улыбку, а переплавить чугун страха или злости в золото любви и передать другим.
— Напоминает великодушие, про которое таксист говорил.
— Напоминает, — согласилась Кира. — И культивировать свое великодушие никому не поручишь. Никто другой за меня не проложит тропинку от Страха к Любви. Поэтому неважно, сколько черных булыжников мне прилетело. Важно, как поступила я. Швырнула в ответ черный? Сумела не отвечать и затушить волну внутри? Смогла превратить черный в белый?
— Хорошо, но как все-таки быть с объяснениями.
— Никак. Если речь идет о каких-то рациональных концепциях, как в школе, то здесь объяснения, конечно, могут помочь. Но чувства нерациональны, и объяснять человеку, почему тебе больно от его слов, — странная затея. Он либо чувствует это сам без пояснений, либо не чувствует, но тогда пояснения не помогут. Потому что в ответ на любые логические доводы ум собеседника будет жонглировать ответными. Не из злого умысла, а просто в силу своего устройства.
— “Если надо объяснять, то не надо объяснять”.
— Да, это слова Гиппиус. Мысль глубокая, но произносить ее вслух в качестве аргумента не стоит. Как только ты это делаешь, она моментально теряет силу, превращается в снисходительно высокомерную ухмылку и работает против тебя.
Ты как бы говоришь собеседнику: “Я не буду тебе ничего объяснять, потому что ты пока не дорос”. Вместо разрешения конфликта происходит его обострение.
— А в чем тогда ее глубина?
— Она напоминает, что мы можем стоять с другим человеком в разных вагонах и плохо слышать друг друга. Это не делает одного из нас лучше или хуже, и вместо того, чтобы пытаться переделать другого, лучше вспомнить о главном.
Корочка крем-брюле треснула, Кира зачерпнула светло-желтый пудинг и протянула ложку Сереже.
— Стать добрее и великодушнее?
Кира кивнула.
— В отношениях есть моменты, которые вспоминаются с благодарностью, а есть такие, которые вспоминать не хочется. И те и другие одинаково важны. Бессмысленно выбирать между ними или пытаться вести какой-то учет взаимных приятных и неприятных поступков. Это части целого, и они неразделимы. Что было, то было. Что есть, то есть.
Стрелы улетают, а лук остается. Возникнув однажды, дистанция с родителями будет только увеличиваться, и впереди нас ждет неизбежное расставание. Стоит ли тратить отпущенное время на укоры, споры, объяснения и сведения счетов? Даже из разных вагонов мы всегда можем напомнить друг другу о красоте этой удивительной поездки. Для этого не нужно много слов. Достаточно четырех: мама, папа, простите, люблю.
Дальше >