Кира замолчала, и они долго сидели в тишине, нарушаемой только звуками тарелок, приглушёнными голосами из зала и далеким гулом города. Сережа чувствовал, что глубокая фоновая грусть Кириного рассказа вошла в него и чего-то ждет.
Слушая истории конфликтов, или наблюдая их со стороны, он часто ловил ощущение, что ситуация на деле очень простая. Что достаточно хотя бы одному из участников лишь немного смягчить свои убеждения, и его слова перестанут колоть второго. Ему казалось, что он хорошо понимает каждого из них и видит, какие именно слова, идеи или интонации действуют наиболее болезненно. И почти всегда он убеждался, что эта видная снаружи простота недоступна изнутри ситуации. И именно потому возник конфликт. Участники сталкиваются какими-то жесткими убеждениями на общую тему. Не было бы этих “зацепок” — не было бы и конфликта. Жесткость каждого убеждения моментально сужала пространство вариантов до или/или, загоняя дискуссию в узкий коридор. Даже если пригладить речевые колючки, они все равно будут звучать между слов, пока не расширятся лежащие под ними убеждения и не спадет накал чувств. А потому попытки по-быстрому решить конфликт и примирить стороны заведомо обречены. Особенно когда это конфликт родственников. Их внутренние истории и диалоги запутаны, как провода позади стола с техникой.
Но дело было не только в этом. Сережа нехотя признавался себе, что его расстроил не только Кирин взгляд на отношения с родителями. Ему оказалось тяжело признать, что у нее есть столь обычные человеческие проблемы. В том трафарете Киры, который он незаметно для себя уже успел нарисовать с момента их знакомства, не было места для подобных бытовых неурядиц. Теперь этот трафарет нуждался в доработке, которую делать не хотелось, и Сереже вспомнилось предостережение Николая о том, что не стоит никого ставить на пьедестал. Тогда это показалось очевидным и вскоре забылось. До сегодняшнего дня.
Официант подошел к столу, собрал тарелки, а потом застыл и театрально кашлянул:
— Прощу прощения, что вмешиваюсь. Не желаете ли переместиться? — он показал глазами куда-то в сторону темнеющих зарослей в глубине сада.
— А что там? — спросила Кира.
— Посмотрите — я подумал, что вам понравится. Только если решите переместиться, я бы попросил вас заказать что-нибудь еще, — смущенно улыбнулся официант. — Может быть, чай или какой-то другой десерт.
Кира попросила яблочный пирог, чай с чабрецом и встала из-за стола. Пройдя несколько метров в глубину сада, она оглянулась и позвала Сережу. За кустами действительно обнаружились качели в виде трехместного дивана, накрытого выцветшим желтым покрывалом с черными силуэтами слонов. Рядом стоял низкий круглый столик.
Сев на диван, Кира с деловым видом достала из сумочки маленькую закручивающуюся банку и странный предмет, похожий на рогатку с отломленной рукояткой или букву V. Оба ее конца были полые. Высыпав немного темного порошка из баночки на ладонь, она собрала его одним концом рогатины, вставила в левую ноздрю, а второй конец сжала губами и легонько дунула, прикрыв глаза. Сережа молча наблюдал, как она повторила то же самое со второй ноздрей.
Какое-то время она сидела с закрытыми глазами, потом взяла со стола салфетки и хорошенько высморкалась.
— Это что? — подозрительно спросил Сережа.
— Рапе — нюхательный табак южноамериканских индейцев.
— А как он работает?
Кира сделал уклончивое движение головой.
— Стоит попробовать?
— Попробуй, если хочешь. Но тогда мы тут задержимся на некоторое время.
— Почему? Я не смогу ходить? — встревожился Сережа.
— Сможешь, — засмеялась Кира, — но не захочешь. Давление понизится на полчасика, а у тебя, наверное, и без того низковатое, да?
Сережа пожал плечами.
— Не слежу за ним. Вроде нормальное.
Она зарядила ему рогатку и пояснила как дуть с использованием языка. Принцип оказался знаком — в школе они так стреляли рябиной или дротиками из длинных трубки. Их мастерили из лыжных палок или прутьев детских кроваток. Кира рассказала, что для вдувания табака другому человеку существуют специальные длинные трубки, но с собой у нее такой не было.
Сережа вставил конец трубочки в левую ноздрю и выстрелил. Ему показалось, что острые едкие крошки обожгли слизистую и на огромной скорости вонзились прямо в мозг. Тело стало ватным, голова закружилась и он стал оседать на бок. Что-то щелкнуло справа, затем слева. Он напряг внимание и понял, что это Кира — она щелкала пальцами у него рядом с ушами. Ему захотелось высморкаться, а из глаз потекли слезы.
— Ты куда это собрался? — шутливо спросила она и протянула салфетку.
Сережа хотел улыбнуться и взять ее, но понял, что сил очень мало и все они уходят на то, чтобы не отключиться.
Кира приблизилась, развернула его лицо к свету фонаря и заглянула в глаза под разными углами, как будто выискивая там что-то. Ему казалось, что он лежит под поверхностью воды, а она глядит на него сверху.
— М-да… Тебе хватит. Не твое растение.
— Я п-понял… Хочется лечь, — прошептал он одними губами.
— Не надо, ты отключишься. Потерпи, скоро пройдет. Дыши.
Она вложила ему салфетку в руку и помогла высморкаться. Это немного придало сил, во всяком случае, Сережа начал говорить.
— Чтобы я еще хоть раз…
— Не ворчи, старый — ничего страшного не случилось. Сам же хотел попробовать. Теперь зато знаешь наверняка, что к чему.
— Мне так про конфеты лакричные говорили в детстве. И про манную кашу.
— О! Давай историю про кашу расскажу.
Сережу не особо интересовала каша, но он понял, что Кира старается удержать таким образом его внимание, и решил ей довериться. Где-то на краю сознания не в первый раз пролетел вопрос, почему он вообще ей доверяет. И никакого внятного ответа на него снова не нашлось.
Кира сняла сапоги, забралась на диван с ногами и подложила под спину маленькую подушку в форме валика.
— Лет пятнадцать назад был у меня период, когда я каждый месяц ходила на холотропные сессии. Обычно мы делились на пары — один делает, второй за ним присматривает, а потом менялись местами. После сессии мы делились переживаниями, и однажды мой напарник рассказал, что побывал в детстве. Сидит он, значит, в детском стульчике, а мама ему ложку подносит с манной кашей. Одну, вторую, третью, четвертую. Он уже не хочет, но сказать не может, потому что говорить не умеет. А она все продолжает, улыбается, песенку поет и подносит ложку за ложкой. Он сначала отворачивался, делал лицо недовольное, как умел, а потом начал кашу эту выплевывать. А мама, видимо, не в настроении была — рассердилась, схватила миску с остатками и на голову ему вывалила и выбежала с кухни. Потом вернулась, гладила его долго, прощения просила и каши манной с той поры больше ему не давала.
Ленивый раскат грома прокатился где-то в темном небе, гроза ходила рядом. Сережа заметил, что уже отполз от неприятной полуобморочной ямы и слушает Киру с интересом.
— И сам он манку больше не ел, — продолжила она. — Ни в школе, ни в лагерях летних. Если альтернатив не было, то ходил голодный, такое сильное отвращение возникло. Причем бессознательное, потому что историю эту детскую он забыл на долгие годы, пока не попал на холотроп. А в следующий раз мы с ним увиделись через два месяца на другом семинаре. Он рассказал, что поехал тогда к маме и спросил про тот случай. Она бедная изменилась в лице и долго спрашивала, откуда он узнал. Все не могла поверить, что сам такое вспомнил, ему ведь меньше трех лет было.
В общем, с мамой они вроде как даже лучше стали общаться, но манку есть он так и не начал.
— Я тоже манку не люблю.
Послышались шаги, и из-за куста возник официант. Поставив заказ на стол, он раскрыл над диваном складной тент от дождя.
— Все в порядке? — поинтересовался он, подозрительно покосившись на бледного Сережу.
— Да, спасибо. Здесь очень уютно, — ответила Кира.
Мысли возникали и исчезали медленно, как сонные мухи, но даже так их сложно было озвучить, потому что речевой механизм работал еще медленнее. Наконец, одна из мух все-таки попалась.
— А как ты думаешь — есть ли вообще у взрослых право применить силу? — спросил Сережа.
— Я думаю, что жизнь не любит общих правил. До рождения Лизы я считала, что сила может быть уместна только в ситуациях, когда речь идет о физическом выживании. Но все оказалось сложнее. Чем больше сила, чем выше ответственность. Например сейчас, когда я сильнее родителей, ответственность за конфликты лежит на мне. Но иногда, провалившись в детское состояние, я забываю об этом.
Сережа не понял, что она имела в виду, но уточнять было лень.
— Когда я в детстве обижался на родителей, то часто представлял, что умру и буду наблюдать оттуда за ними. Смотреть, как они расстраиваются, и злорадствовать.
— Представляю. Я однажды после ссоры спряталась на чердаке и долго-долго слушала оттуда, как меня ищут.
— Они переживали?
— Да, очень.
Кира налила чай и протянула Сереже чашку.
— Ну что — вернулся?
— Вроде да. Хотя чувствую себя как-то странно.
— Как именно?
— Не знаю как объяснить. Как будто у меня голова больше, чем она есть, и пространство более вязкое. Немного напоминает ночь у тебя. Только тогда было классно, а сейчас как-то мутно и немного тревожно.
Кира кивнула.
— Мы здесь не одни. Когда ты поплыл от табака, я позвала своих друзей, чтобы они приглядели за тобой на всякий случай.
— Друзей?
— Да. И твое “странно, вязко и тревожно” — это одна из типичных реакций на существ другой плотности. Твои сенсоры их ощущают и передают сигналы. Как правило, люди их игнорируют как что-то несущественное. Многие люди в детстве осязают и даже видят бесплотных существ, но поскольку большинство родителей говорят им, что ничего такого нет, подобные сигналы со временем перестают обрабатываться. У тебя после недавних опытов они больше не игнорируются, но адекватной интерпретации пока не имеют, поэтому включается базовая реакция на такой класс событий. Для тебя это настороженность.
Сережа тоже снял обувь, подтянул и скрестил ноги. Кира отставила чашку на стол и легла, устроив голову у него на бедре. Одну руку он положил ей на бок, а другую на макушку. Странная тревога стихла и сменилась спокойствием.
— Что будем дальше делать? — спросил он.
— Переваривать еду и болтать.
— Давай.
Телефон в кармане задрожал, и Сережа его не глядя выключил.
— Эй, — сказала Кира.
— Чего?
— Оставь свою руку — хорошо лежала. И вообще — я бы тебя послушала. Что у тебя происходило за эти две недели?
Сережа закутался пледом и рассказал ей историю в отделе игрушек, инсайты на йоге и разговор с Костей. Кира внимательно слушала, иногда чему-то улыбалась или смеялась. Потом он вспомнил про боевого мужика в метро и рыжего кота во дворе. А затем в красках описал сцену в рыбной лавке.
— Я поймал интересную мысль, когда меня тошнило. Совсем забыл про нее, а сейчас, пока рассказывал, вспомнил. Мне на мгновение показалось, что Земля — это большое живое существо, а асфальт закрывает ему кожу, как жесткая нашлепка.
— Ага, — сказала Кира. — А мы как муравьи, которые свернули лист дерева трубочкой и устроили там гнездо.
— Ну вроде того, да. В общем, я подумал, что наши города, возможно, не очень-то нравятся Земле.
— Я думаю, она справится, видала и не такое.
— Как раз такого еще не видала.
— Это мы с тобой не видали, как Сережа и Кира, а она видала.
— Думаешь, у нее найдутся козыри в рукавах?
— Я думаю, она рисует колоду.
— А у тебя бывало что-нибудь похожее с рыбой или мясом? Ты вот сказала, что папины мясные рассказы тебя коробили.
— Много чего бывало, — медленно ответила Кира и села. — Про тошноту Игорь рассказывал перед семинаром — это важный механизм, который не стоит подавлять. А что до еды, то помнишь, мы с тобой говорили про взаимосвязанность?
— Что одно проникает в другое? Помню.
— Да, одно постоянно проникает в другое. Воздух, вода, свет, пища. Твое тело строится из того, с чем ты соединяешься. Мысли и чувства во многом определяются пищей, погодой, водой. Слышал, как японцы говорят перед едой “_итадакимас_”?
— Нет. Что это значит?
— Часто переводят как “приятного аппетита”, но это неверно. Так делают либо от незнания, либо для экономии времени, потому что в русском языке нет соответствующего понятия. Суть в том, что ты благодаришь и признаешь силу бесконечного круговорота элементов в этом мире. Животные, растения, воздух, солнце, вода, уход и внимание садовников и фермеров, огонь горелки, руки и внимание человека, который это готовил. Ты признаешь, что когда придет время, твое тело вернется в почву, удобрит ее, преобразуется и станет чьей-то пищей. Атомы твоего тела будут жить в других телах, и так далее, до бесконечности. И все это выражается одним словом.
— Сильно.
— Ты когда-нибудь видел ролики с животноводческих ферм?
Сережа покачал головой.
— Я слышал, что там не очень душевно дела обстоят.
— Дела обстоят так, чтобы достигалась максимальная эффективность. Что называется, “ничего личного, просто бизнес”. Животное проводит короткую жизнь в крошечном отсеке, где не может не то что сделать шаг, а даже повернуться. Для большинства возможность размять ноги предоставляется лишь один раз — по пути на бойню, где их ждет разряд тока или удар пневматического штыря в мозг. Самок заставляют непрерывно рожать, чтобы можно было их доить, а через пять лет такой жизни отправляют на бойню. Родившихся бычков забивают, а из телочек растят следующее поколение молочных коров.
Сережа поморщился.
— Вот потому и не смотрел ролики. У нас ассистентка читала Sapiens Ноя Харари и зачитывала похожие отрывки.
— А мы как-то съездили с другом на мясокомбинат, хотели посмотреть своими глазами. Одного раза мне хватило. Я увидела биомассу, выращиваемую с одной целью — стать кормом. За свою короткую жизнь она не знает ничего, кроме боли и одиночества. Эти переживания копятся в тканях всю жизнь, а потом люди кладут все это в себя. Такое можно делать только по невежеству. Дело не в убийстве как таковом. Одни живые формы питаются другими, поэтому убийства были и будут. Но класть в себя животные продукты, выращенные таким промышленным образом, означает отравлять себя. Это как с картиной Джотто про зависть, которую я тебе показывала. Когда осознаешь и чувствуешь, что происходит, начинаешь действовать иначе. До этого любые рациональные умозаключения ничего не меняют.
— А с дикими животными иначе?
— А как ты думаешь? Соединяясь с животным, ты обретаешь частицу его опыта и знания об этом мире. Если ты умеешь, то можешь войти в контакт с его духом, который чему-то тебя научит. Индеец, который хотел быть ловким, охотился на ягуара или другое животное из его местности с нужными качествами. Убивая животное, индейцы благодарили его и просили прощения. Ты вот Аватар как-то вспоминал, там этот момент показан. По киношному, конечно, но суть верная.
— А ты сама… ешь кого-нибудь?
Кира хищно оскалилась, а потом засмеялась.
— Бывает. Например, после такой работы, как в Барселоне, мне хочется плотной пищи. Так что поеду на днях за город.
— А что там?
— У меня дом на Оке. Я в основном там живу, а в Москву приезжаю пару раз в месяц по делам и с Лизой повидаться. Я даже семинары часто там провожу, у меня большая территория на опушке леса, зал удобный.
— Я что-то не понял — ты там тоже животных держишь, как родители?
— Ну нет, — усмехнулась Кира. — Просто покупаю в деревне свежую рыбу у рыбаков. И курицу иногда беру у знакомого. У него они хотя бы живут в нормальных условиях.
— Но все равно ведь не так, как в диких?
— Не так, — согласилась Кира. — И огород он нет-нет да опрыскает инсектицидами, иначе урожая не будет. Вырастить что-то по-настоящему натуральное сегодня возможно только в очень небольшом количестве. Любая попытка сделать из этого бизнес приведет к использованию средств, от которых ты изначально пытался уйти. Поэтому каждый выбирает свой уровень органичности продуктов или выбирает не думать об этом. Если может.
— Хм…А головы курам ты тоже сама рубишь?
— Один раз рубила, — тихо ответила Кира. — Хотела понять, как это. Сейчас знакомого прошу, но курицу выбираю сама. Для меня важно посмотреть на нее, почувствовать, что я действительно хочу с ней соединиться и готова забрать ее жизнь. Пусть и не своей рукой.
В небе снова громыхнуло, на этот раз громче и точно над ними. Сережа задвинул обувь под диван и взял со столика тарелку с пирогом.
— Странно, что я никогда об этом не задумывался раньше.
— Наверное, приходит время подумать, — Кира отломила кусочек пирога. — После некоторых вылуплений наступают этапы, когда такие вопросы приходят и просят человека найти собственный ответ.
— А у тебя было… не знаю как сказать… главное вылупление? Я помню, ты рассказывала, как плавать научилась, но это же, наверное, не оно было?
На тент упали несколько тяжелых капель. Росчерк молнии коротко разрезал небо, и грянул раскат грома. Такой сильный, что Сережа с Кирой подскочили. Начался дождь. Воздух похолодел и стал свежим. На дорожке возник официант. Он шел под большим зонтом и еще один сложенный держал в руке.
“Если вдруг захотите уйти”, — пояснил он, протянул зонт Сереже и ушел.
— Похоже, он ждет от нас хорошие чаевые, — заметил Сережа.
— А может, ему просто нравится то, что он делает.
Слушать дождь, сидя под тентом, было уютно. На фоне общего наводнения диван казался каким-то волшебным ковчегом, с которого они с Кирой могли наблюдать за стихией. Дождь барабанил по поверхности стола, заливаясь в чашки и блюдца. Салфетки размокли и превратились в желе.
— Я хочу к тебе, — Кира поежилась и подвинулась ближе, так что он укрыл ее пледом.
— Ну чего — расскажешь про вылупление или будем смотреть дождь?
Она положила в рот еще один кусочек пирога и начала рассказ.
— Мне кажется, мы никогда не знаем, какой момент в бесконечной веренице наших переживаний был главным вылуплением. Конечно, некоторые точки субъективно ощущались как более важные, но сама эта важность определяется углом зрения, а он меняется от точки к точке.
— Ну не умничай, — Сережа тихонько толкнул ее плечом.
— Сначала все было как у всех — секс, первая поездка за границу, отъезд от родителей, встреча с мужем, свадьба. Потом были роды — мой первый глубокий мистический опыт. То, что я там увидела и пережила, настолько выходило за пределы моего мира, что — видимо, в качестве защиты — я все это забыла начисто на несколько лет. Тем более, думать и вспоминать было некогда, появилась Лиза.
Следующие четыре года прошли как в тумане. Я очень мало помню из того периода. А затем моя скорлупа стала потрескивать. Первый хруст раздался, когда я ругалась на дочку. Я вдруг заметила, что говорю фразами своей мамы. И слова, и интонации — один в один, будто мама говорит через меня. Это оказалось очень страшно. Я впервые осознала, что во мне живут подсознательные родительские программы, которые мне не нравятся. Помню, застыла посреди комнаты как вкопанная. Когда мама ругалась на меня в подростковом возрасте, то часто повторяла: “Я желаю, чтобы твои дети вели себя с тобой также. Тогда ты меня поймешь”. Про детей я тогда, разумеется, всерьез не думала, но когда слышала эту фразу, то всегда скептически хмыкала про себя. Я была уверена, что у меня с детьми все будет иначе. Пока не поймала себя на маминых фразах и интонациях. Я поняла, что невольно передаю родовой багаж дальше. Так испугалась, что уже на следующий день через подруг нашла психотерапевта и записалась на прием.
Мне хотелось выковырять эти программы из себя, но чем дольше я ходила на сессии, тем больше программ я замечала. И в мелочах, и в образе мышления. Как в песне:
>“… И вдруг понимаешь —
> то, что ждет тебя завтра —
> это то, от чего ты бежал вчера.”
В общем, меня затянуло в психологию на полтора года. Занималась с тремя терапевтами, пробовала разные подходы, читала книги, слушала лекции, писала конспекты.
— А чем ты тогда занималась? В смысле — работала где-нибудь?
— Я закончила ИнЯз и в те времена занималась переводами на дому. С психологами работала по скайпу.
— А офисная работа у тебя была когда-нибудь?
— Нет, — улыбнулась Кира. — Непривычно?
— Да, — признался Сережа. — Среди моих знакомых таких людей больше нет. И сотрудники, и директоры — все сидят в офисах.
— Мой муж тоже работал в офисе. У него уже был свой бизнес, который набирал обороты.
— А он тоже с терапевтом занимался?
— У него не было запроса. Его набор жизненных программ помогал в его работе, так что в свою скорлупу он к тому времени еще не уперся.
— Но в итоге вы расстались?
— Он честно поддерживал все мои самокопания, пока… —Кира на мгновение замолчала, — …пока ко мне не пришла прабабушка.
Дождь немного сбавил обороты, и Сережа высунулся, чтобы взять чайник и чашку.
— Мне начали сниться странные сны. Я видела в них невысокую размытую фигуру, которая подходила ко мне будто в тумане и чего-то ждала, но я не понимала, чего именно. Параллельно у меня стала развиваться чувствительность — менялся рацион питания, привычки. Началась вся эта история с животными продуктами, про которую я говорила. Но труднее всего было с людьми. Мне стало физически тяжело в присутствии некоторых друзей мужа и своих подруг. С подругами я быстро перестала общаться, но друзья мужа продолжали приходить, и я в такие моменты пряталась в своей комнате с недовольным видом. Мужу это, понятное дело, не очень нравилось. Подозреваю, что это и правда выглядело так себе, но иначе я тогда не могла. Мне было физически плохо.
Однажды я говорила с мамой по скайпу, а папа, как обычно, сидел позади нее в кресле с газетой. Я показала им Лизу, мы обсудили погоду, продукты, и тут мама стала рассказывать, что у деревенского мясника Петрухи случился инсульт. И я вспомнила разом и Петруху этого, и свиные туши на крюках, которые у него однажды видела в детстве. Ну меня и скрутило в прямом эфире. Я только под стол наклониться успела.
Мама, понятно, переполошилась, думала, я беременна или болею. Стала причитать и вопросы задавать. Я сама немного заволновалась, все-таки раньше такой острой реакции не было. Рассказала ей вкратце про сон странный и чувствительность свою. Думала, она успокоится, что это не беременность, а она еще больше заволновалась. Стала отправлять меня в клинику на обследование, про наркотики спрашивать. И тут вдруг папа в своем кресле сзади газетку откладывает и говорит так серьезно-задумчиво:
— Вот оно что, значит. А я этого давно ждал. Думал, миновало, а оно вон где вылезло.
Мы с мамой ничего не понимаем, смотрим на него. Он взял второй стул, сел поближе и рассказал нам историю, которую никто прежде не знал. Оказалась, что бабка его была сельской знахаркой. Причем толковой — народ к ней шел не только из деревни, где они жили, но и с окрестных сел приезжали, и даже из городов.
Отец тогда мальчишкой был, зимой с родителями в городе жил и ходил в школу, а на лето его со старшей сестрой привозили к этой бабке. Неизвестно почему, но дома никто про это целительство не говорил — родители то ли стеснялись чего-то, то ли боялись. Да и бабка сама ничего не рассказывала.
Но говори не говори, а люди приходили к ней почти каждый день. Принимала она их в сарайчике на краю участка. Отцу туда заходить не разрешали, но однажды сестра показала ему щель между досками, и они стали иногда в нее подглядывать. Видели, как бабка людям заговоры читала, а людей этих крючило по-всякому, так, что они петухами орали. Травки пахучие жгла, отвары готовила. Летом она регулярно в лес ходила, собирала травы да грибы. Сушила их потом, готовила какие-то настойки, отвары.
Отец был уверен, что бабка их не видела, но в конце того лета, накануне их отъезда в город, она зашла к ним в спальню и сказала, что если они кому-нибудь при ее жизни расскажут о том, что видели, то леший во сне заберет их души. Видать, знатно напугала, отец даже когда нам с мамой рассказывал, то побледнел.
А зимой бабка захворала и слегла. Ей тогда уже девяносто четыре стукнуло. Сельский доктор осмотрел ее, позвонил родителям отца, и они поехали к ней. А через день позвонили отцу с сестрой и велели немедленно приезжать, потому что бабка хочет с ними проститься. Заходят они к ней в комнату, а она их просит дверь закрыть. И дальше сообщает, что ворожба ее — это главное дело в их роду, которое терять никак нельзя и нужно передать. Но поскольку никто из них, к сожалению, для передачи не годится, то она передаст его кому-то из их детей. Тому, кто будет больше подходить. Они перепугались, стали с ней спорить, но она даже слушать не стала. “Не вам, говорит, решать. Так надо. Мое дело вас предупредить, чтобы не пугались, когда время придет”. Велела им идти и тем же вечером померла.
Я как папу услышала, сразу поняла, кто ко мне во сне приходит. Стала ждать бабушку, волновалась, что во сне все забуду, но когда через неделю фигура размытая явилась, я все разом вспомнила. Подождала, когда она ближе подойдет, и говорю ей: “Бабушка, здравствуй. Ты ко мне пришла?”
Сережа почувствовал как волоски на теле приподнялись. Он подумал, что еще полгода назад мог встретить такие истории только в желтых газетах, а сейчас слушает, боясь пропустить слово.
— И тут она еще один шаг делает и резкость разом наводится выше пояса, как будто она из тумана выглянула ко мне. Сухонькая такая, чуть сутулая, на голове платок. Лицо серьезное, но не строгое. Но главное — глаза. Как сейчас помню. Ясные, глубокие, мудрые. Все в них видишь. Смотришь в них, как в космос. Сказать не можешь, но понимаешь. И про себя, и про бабушку, и про жизнь эту. А в конце понимаешь, что забудешь все это и снова будешь искать.
Кира смахнула слезы, немного помолчала и продолжила.
— Ты у меня ночью тогда сказал, что чувствуешь, будто шлялся где-то по кустам и домой вернулся ненадолго. Я тогда с бабушкой похожее ощутила. Что до этого и не жила толком, а лишь ворочалась во сне да одеяло на голову натягивала, когда рядом особо громко говорили. А можно, оказывается, по-другому.
— Так и что — она тебе ответила?
Кира кивнула.
— К тебе, говорит, знамо дело. Никак признала? Здравствуй, внучка. Долго же я тебя ждала.
— Ты мне покажешь, как людей лечить?
— Нет, милая. Я тебя учить не буду, не мое это дело. Я тебе передам кое-что, а дальше ты сама разберешься, девочка ты, как видно, способная. А мне давно из этих мест уходить пора, я и так задержалась.
Поднимает она руки из тумана и протягивает мне, а в ладонях шарик красный размером с апельсин. Переливается молниями голубыми и как будто дышит.
— Давай, говорит, руки, внучка.
А мне вдруг страшно стало. Чувствую, что если этот шарик возьму, то жизнь моя изменится. Сильно и навсегда. Хочу назад шагнуть и не могу. Лицо руками закрываю, а они оказываются прозрачные, так что я все равно ее вижу.
— А если я не хочу, бабушка? Я боюсь. Я не смогу. Отдайте другому кому-нибудь.
Она как засмеется.
— Вот дуреха, — говорит. — Думаешь, это я выбираю? Кому другому, если это _для тебя_?
— Я не понимаю. Кто это решил?
— Держи, милая. И ничего не бойся. Ты нужна этому миру для особых дел, и он тебя очень любит.
Кира снова остановилась и смахнула слезы
— Сколько лет прошло, а все плачу, когда вспоминаю.
Сережа молчал и ждал.
— В общем, протянула я ладони вперед, шарик на них сам перекатился, разделился на две половинки, и каждая влетела в ладошку. Поднялись они по рукам и в груди встретились, и снова стали целым шариком. Он немного попульсировал и затих.
— А страх?
— Страх прошел сразу, как они до груди поднялись. А бабка улыбается. Вот и славно, говорит. Молодец, моя хорошая. В добрый путь. Свети ярко.
— Да я не умею, бабушка. Что делать нужно?
— Все тебе расскажут, милая, покажут, научат. А мне пора. Может, еще свидимся с тобой однажды.
Перекрестила меня и ушла.
— Вот так все и началось. Может, даже можно сказать, _я началась_, — подытожила Кира.
— И как происходило это обучение?
— Все по классике. Сны, практики, диеты, растения, особые места, люди. Читал Терренса Маккену?
Она достала складное зеркало, на крышке которого была наклейка со словами: “Avoid gurus. Follow plants” (Следуйте за растениями, а не за гуру).
— Главные учителя в этом мире растения. Они живут здесь несравнимо дольше нас и знают об этом месте гораздо больше. Когда ты соединяешься с нужным растением, то существа, которые за ним стоят и проявляются через него, могут тебя чему-то научить. Основное обучение происходит в Пространстве Духа, и, спустя время, проявляется здесь. Но говорить об этом словами мы не будем.
Кира посмотрела на него и Сережа понял, что рассказов про обучение не будет. Молчать не хотелось и он он решил подцепить одну из прошлых тем.
— А почему вы разошлись с мужем?
— Вылупляться страшно и трудно. Каждое серьезное вылупление — это смерть личности и ее пересборка. Иногда это происходит резко, как в истории с плаванием, которую я тебе рассказывала. Оказавшись в ситуации “или-или”, где на кону физическое выживание, личность может разом отбросить часть детских игр. Но некоторые циклы вылупления могут длиться недели, месяцы и даже годы. В литературе этот период называют “темная ночь души”.
Трудно не только тому, кто внутри, но и тем, кто снаружи. Когда ты оказываешься рядом с людьми, которые в ссоре, ты чувствуешь напряжение между ними. Рядом с человеком, который страдает, ты ощущаешь дискофморт и боль.
Над тем, который стучит по своей скорлупе изнутри или вылезает из нее, царапаясь об острые края, висит тяжелая туча. Находиться с ним рядом трудно. Это серьезное испытание для пар, и если у них нет глубокого контакта, то большинство в этот период расстаются.
Мы расстались через год после того сна. У нас были разные жизненные фазы, и встретиться не получалось. Идти к терапевту или на тренинги он не хотел, и я его понимаю. Его бизнес шел отлично, а моя история для него была совершенно дикой. Она тогда выглядела скорее как антиреклама любого саморазвития. Оставаться вместе было невозможно, мы начинали тормозить друг друга и приняли решение разойтись. Первый год он помогал мне снимать квартиру, но когда я встала на ноги, я все ему вернула. Это было важно для меня самой, он никогда не просил и не ждал. Шаг за шагом, я училась от Духов премудростям и знакомилась с собой. Искала свою ветку на дереве жизни.
— А что с программами родительскими?
— В какой-то момент меня отпустило. Я разгребла к этому времени несколько слоев, и мне стало намного легче. Я потеряла интерес к дальнейшим раскопкам, хотя там наверняка еще много всего.
— А с дочкой?
— А с дочкой я постепенно поняла, что мне не спасти ее от всех неприятных моментов и ошибок, как бы я ни старалась. Потому что это не ошибки никакие, а жизнь. Она так устроена, что дает каждому необходимые уроки.
Кира вздохнула.
— Конечно, это очень сложно принять, когда речь о собственных детях. Когда ей исполнилось шестнадцать, мы с бывшим мужем купили ей квартиру, и она стала жить одна.
Телефон в кармане снова задрожал, пришло видеосообщение от Андрея. Сережа вспомнил, что тот должен вечером улетать в отпуск. Судя по кадру, Андрей ехал в такси и крепко выпил. Несколько секунд он смотрел сквозь камеру, а потом его взгляд сфокусировался.
— Ну ты что там — уснул? Чего трубку не берешь? — спросил он с наездом растерянно замолчал, то ли всерьез ожидая от камеры ответа, то ли забыв, что хотел сказать дальше. В кадре возникла Гузель — его жена.
— Сережа, привет, — заговорила она деловым голосом. — Андрей хочет тебя попросить перегнать мотоцикл. Мы выехали в ресторан встретиться с его другом и засиделись. Андрей выпил многовато, а потом еще дождь начался. А у нас ведь самолет сегодня. Хорошо, я чемоданы утром собрала. Вернулись домой на такси, забрали их и вот едем в аэропорт.
Камера снова повернулась к Андрею.
— Ты чего трубку не берешь? — повторил он. — Это я тебе звонил. Что за дела?
— Андрей, ну перестань. Что ты несешь? — Гузель виновато улыбнулась в камеру. — Мы оставили шлемы и документы администратору. Он просил заехать сегодня до одиннадцати или завтра не позже десяти утра. Контакты сейчас пришлю. Сможешь помочь?
— Я не знала, что ты водишь байк, — удивленно сказала Кира, и в ее глазах блеснул огонек.
Сережа ответил Андрею, поднялся с дивана и поглядел на небо. Дождь закончился, оставив после себя прохладную свежесть. Свет фонарей отражался в каплях воды на листьях, отчего влажный сад становился похож на таинственный лес из сказок.
Сережа почувствовал, будто вылез из какого-то душного облака. Семейные распри, мучительные личностные прорывы и нескончаемые экзистенциальные вопросы остались под тентом. А здесь был ночной город и приятная конкретная задачка, похожая на лёгкую миссию в компьютерной игре. Он несколько раз шумно вдохнул воздух, наслаждаясь его влажностью и запахом, а затем заглянул под тент.
— Здесь классно, вылезай ко мне. Поехали проветримся…
Он замолчал, потому что увидел, как радостно блестят ее глаза.
— Йу-хуу, — весело закричала Кира, вскочила и обвила его шею руками.
— Ты прямо как школьница, — засмеялся Сережа. — Я так и правда себя старым почувствую.
— Моя школьница устала от умных разговоров и хочет кататься на мотоцикле. Мы едем веселиться. Вперед!
Дальше >