Если верить интернету, она называлась _ноутинг_ и имела много вариаций, позволяющих “нарезать” поток событий разными способами и по разным каналам восприятия. Вариант Михаила в англоязычной литературе называли freestyle noting, и Сережа осваивал именно его. Иногда он делал наблюдение за дыханием и ноутинг последовательно двумя блоками, а иногда посвящал сит целиком одной технике. Эффект от ноутинга возник очень быстро, и заключался, в первую очередь, в снижении дискомфорта от пугающих и дезориентирующих чувств, которые иногда накатывали. Техника позволяла разделить сами события и связанную с ними житейскую драму, то есть, в определенном смысле, она продолжала более ранний тезис Михаила о разделении фактов и интерпретации.
Любое внутреннее или внешнее событие содержало историю, которая начинала автоматически раскручиваться, стоило задержать на этом событии внимание. Например, звук соседской дрели вызывал раздражение, внутренние разговоры с соседом и воспоминания схожих эпизодов из ремонта собственной квартиры.
Одни истории хитро цеплялись за другие, и после нескольких перепрыгиваний часто было невозможно вспомнить, как ты тут оказался. Но этого и не требовалось. Смысл техники заключался именно в том, чтобы отмечать событие, но не погружаться в его историю. Для этого рекомендовалось отмечать события как можно раньше после их возникновения, пока история не начала разворачиваться в полную силу.
Иногда Сереже представлялось, что он сидит на берегу канала в центре Амстердама и смотрит на проплывающие мимо лодки. С одних ему машут друзья и знакомые, с других кивают какие-то нейтральные персонажи, а с третьих гримасничают и вовсе неприятные типы. Так одно время Сереже регулярно виделся катер, на котором в растянутых “трениках” и тельняшке танцевал тот самый сосед с дрелью. Раз за разом Сережа бросался за ним в погоню по набережной канала на велосипеде, скутере или мотоцикле. Затем он перешел к плавсредствам и гнался за соседом на моторной лодке. Когда он догонял катер, то выхватывал у соседа дрель и начинал сверлить вдоль ватерлинии отверстия. Катер начинал погружаться, Сережа спрыгивал на набережную, чтобы праздновать победу, но тут на воде возникал сосед на новом катере, яхте или надувном единороге, так что эта абсурдная погоня продолжалась.
В другие времена Сережа прыгал в лодки к друзьям, бывшим подругам, коллегам из офиса или каким-то книжным героям, наблюдая не менее фантасмагорическое кино.
Когда событий было совсем мало, на первый план выходили скука, сонливость, нетерпение и раздражение. И вместе, и по отдельности они могли показать Сереже какое-то иммерсивное кино или вообще выдернуть из сита, стоило лишь зазеваться и пропустить момент их возникновения. Иногда события, наоборот, шли лавинообразным потоком, и тогда, чтобы не потеряться в нем, Сережа, по совету Михаила, отмечал лишь самые яркие и назойливые.
И для жаркой погони, и для сонливой скуки ключ был один — _памятование_. Пока ты помнил, что сел смотреть на лодки, а не кататься на них, все было в порядке. Если лодка тебя увлекла, но ты быстро опомнился и отметил ее, то ты тоже в порядке. Но иногда приплывающие лодки оказывались очень залипательными. Ты вроде бы отметился и вернулся на берег, а мгновение спустя уже снова в ней.
Еще одна сложность заключалась в назывании. Некоторые возникающие чувства не укладывались в привычные слова и представляли сложносочиненную конструкцию разных, порой противоречивых состояний. Пока Сережа думал над формулировкой, конструкция начинала быстро разматывать свою историю, грозя увлечь далеко и надолго. В подобных случаях Михаил посоветовал просто мысленно “кивать” таким событиям, как бы говоря “я тебя вижу”, либо изобрести какое-то свое собственное слово для их обозначения.
Сереже казалось, что Джек Корнфилд, которого он до этого читал отрывками, начал с ним разговаривать. Главу про встречу с трудными чувствами и их именование он прочел несколько раз, исчиркав пометками.
В момент отмечания внимание извлекалось из объекта, в который оно было погружено, так что между наблюдателем и наблюдаемым возникала освобождающая от страдания дистанция. Сережа при этом ощущал себя не Сережей, а тем, кто за ним наблюдает. Например, события “я боюсь”, “мне страшно”, “я разваливаюсь”, “все рассыпается” превращались в _страх, волнение, перегруппировка, разборка_. Страх, злость, тревога, скука, одиночество и другие сложные состояния виделись теперь просто лодками, в которые можно было либо запрыгнуть, либо сдержанно поприветствовать с берега.
Интересно, что возникающая при этом дистанция отличалась от диссоциативной примороженности, знакомой Сереже по инциденту под мостом. При диссоциации надевалась эмоциональная броня, а фокус внимания сильно сужался. В случае же ноутинга культивировалась _равностность_ — внимательность и чувствительность при этом вырастали, а фокус расширялся. Если при диссоциации происходило отступление от ситуации и спуск в окоп, то при медитации, наоборот, возникал подъем над ситуацией, так что она открывалась в более широкой перспективе.
Конечно, неприятные события на работе и в быту никуда не исчезли, но переживания по их поводу стали поддаваться регулировке. Я-конструкция, неустойчивость которой его недавно так пугала, теперь все чаще стала видеться просто как набор событий.
В некоторых особенно глубоких и тихих ситах события шли плотным потоком от сенсоров тела и отчасти напоминали бегущую простыню символов из фильма “Матрица”. Звуки, вкусы, запахи, мысли, ощущения, чувства, образы — все они непрерывно возникали, догоняя друг друга и переплетаясь, образовывали новые составные формы, перегруппировывались и исчезали.
Помимо самих событий, Михаил предлагал отмечать соответствующие им чувственные тона, то есть оценки “приятно”, “неприятно”, “нейтрально”. Сережа и прежде уже обращал на них внимание, а сейчас сделал такое наблюдение более системным. Выяснилось, в частности, что в течение нескольких минут после пробуждения в животе возникало прохладное напряжение, похожее на медузу. Интересно, что медуза “приходила” только в рабочие дни, на выходных ее не было.
Тело регулярно требовало какого-то обслуживания, сообщая, что ему нужна влага, пища, определенная температура, сон, туалет, движение, или, наоборот, покой. Обычно Сережа замечал эти сигналы только когда соответствующие ощущения становились отчетливо неприятны. Например, затекла подогнутая в кресле нога или он снова переел на обеде. Теперь же он улавливал их на более ранних стадиях. В-общем, физиологические аспекты “дукхи” стали так выпуклы, что не замечать их уже не получалось.
Возникли и другие наблюдения. Оказалось, например, что поход на обед был в значительной степени не потребностью тела, а ментальной привычкой и поводом сделать перерыв. А порой это и вовсе напоминало стадный инстинкт. В Вайме была традиция полдников — каждый день в 4 часа в специальных кухонных уголках ставили большие корзины с фруктами и десертами. Некоторые сотрудники настраивали себе напоминалку, чтобы не пропустить этот момент. Когда в коридоре возникал полдничный гомон, Сережа иногда тоже машинально вскакивал и спешил на кухню за пирожным, слушая голос Николая Николаевича: “_В условленный час вся стая дружно идет к кормушке._”
~
Что касается общения, то здесь Сережа стал замечать, что коммуникация, как и говорил Михаил, за редкими исключениями служила двум целям — подтвердить собственную правоту, если разговор был с единомышленником, или навязать свою правоту другому. Желание “быть правым” составляло суть мотивации и неосознанно приравнивалось к физическому выживанию. В случае конфликта мнений, возникающие реакции тела и ума были такими же, как при реальной физической угрозе. Загруженная “карта местности” защищала сама себя и не хотела принудительно обновляться под чужим давлением, пуская в ход все доступные средства обороны. Причем большинство людей ничего такого даже не замечали, фонарик их внимания был слишком тусклым, чтобы осветить спрятанные в глубине процессы. Они просто “сражались за правое дело”.Сережа понимал, что и сам по-прежнему видит лишь малую часть своей внутренней кухни. Это было особенно заметно, когда он вдруг обнаруживал себя в центре какого-нибудь жаркого идиотского спора — например, какие машины, компьютеры, курорты, сериалы и тому подобное лучше? Как-то ему довелось наблюдать подобный спор между сотрудниками, и, поскольку сам он был в него не вовлечен, происходящее неожиданно увиделось с нового ракурса.
Стало видно, что спорили не люди, а идеологические химеры, живущие в их умах, и использующие их в качестве носителей. Через людей химеры транслировали свои установки и сражались между собой, подкрепляясь энергией возникающих при этом эмоций и проникая в другие умы — так эти ментальные вирусы реплицировали сами себя. Со стороны было заметно, как химера сужала у человека фокус восприятия и снижала способность слышать, чувствовать и критически рассуждать, оставляя лишь два исхода — проиграть или победить.
После этого случая, замечая нарастающее раздражение или обнаруживая себя в пылу сражения, Сережа стал стараться взять паузу, сменить тему или вообще выйти из ситуации, чтобы рассмотреть ее позже в более ясном состоянии. Это удавалось не всегда, поскольку часто воспринималось как проигрыш, мириться с которым не хотелось. А особенно сложно оказалось сворачивать споры, где противник был уже почти повержен, и через один-два хода можно было бы поднять свой флаг в захваченной крепости.
Ключ был все тем же — _памятование_. Стоило вспомнить об осознании насчет химер, как невидимый лифт поднимал тебя над ситуацией, показывая ее “с балкона”. Оттуда было видно, что это не ты трубишь в горн свой победный сигнал, а химера, и это ее победа, а не твоя. А ты для нее даже не слуга, а нечто вроде расходного материала. Это моментально отрезвляло и помогало свернуть дискуссию, а в случае деловых разговоров даже позволяло иногда найти решения, которых прежде было не видно.
Наблюдая за собой во время споров и после них, Сережа сделал еще два интересных наблюдения. Во-первых, победа вовсе не означала, что другой человек искренне поменял свою точку зрения, в подобных спорах такого не случалось. Победа происходила, если у противника заканчивались патроны, или он складывал оружие, признавая превосходство другого. То есть на выходе каждый оставался при своем, а иногда даже еще больше утверждался в своей правоте.
Во-вторых, весь этот театр военных действий разворачивался на невербальном уровне, а произносимые слова были лишь его проекцией. Основную роль играл не смысл слов, а их эмоциональная начинка — то состояние, из которого они были сказаны.
Чем больше был разрыв между эмоциональным торнадо, ревущим внутри и лёгким наружным ветерком речи, зажатой в тесные рамки общественных приличий, тем больше была разность потенциалов, сильнее “искрило” пространство и тяжелее было находиться рядом. Такие сцены хорошо показывают в артхаусном кино. На симпатичной зеленой лужайке люди собрались за красиво накрытым столом. Они пьют, едят и вроде бы непринужденно болтают о погоде и планах на отпуск. А под словами, на невербальном уровне, каждый участник размахивает окровавленной ревущей бензопилой или жонглирует смердящими комками, которые наковырял в собственном заду.
Подобный “артхаус”, к сожалению, не был выдумкой режиссеров и сравнительно регулярно случался на бизнес-ланчах, поэтому Сережа стал все чаще обедать один. По этой же причине он совсем перестал смотреть фильмы в дубляже. Интонационный слой повествования часто перевешивал семантический по значимости. “Окей” или “может быть” зачастую означало “ничего подобного” или “никогда”. А вроде бы невинный “привет” мог означать “я тебе не рад и не хочу тебя видеть”. Нельзя сказать, что он не замечал ничего такого прежде, но если раньше это были считанные гротескно подчеркнутые случаи, то сейчас этот диссонанс стал проявляться шире.
В один из вечеров на почту пришел новый пост от spacewayfarer.
Подобно тому, как цирковой луч прожектора подсказывает нам куда смотреть, в жизненной пьесе наше внимание направляется историями, которые мы себе рассказываем. Эти истории, словно суфлер, описывают нас самих, и все происходящее вокруг. Только суфлера этого мы не видим и не слышим. Мы думаем, что он — это мы.
И подобно тому, как в темном цирковом зале умело подсвеченные лучом клоуны захватывают внимание зрителей, пока рабочие в черной одежде выставляют новые декорации или меняется вся сцена целиком, истории в нашей голове не дают нам увидеть то удивительное и завораживающее представление Жизни, которое происходит прямо сейчас. А оно не прекращается ни на мгновение.
Это было созвучно. Сережа явственно ощущал, что все эти годы смотрел на клоунов, не замечая чего-то важного. Но что было этим важным и где оно было спрятано, он понять не мог.
После их разговора с Михаилом у Новодевичьего монастыря вопрос предназначения стал возникать чаще и выглядел теперь более очерченным, чем прежде. Тема распадалась на два измерения: функциональное и смысловое.
В первом были вопросы вроде “Чем мне заниматься?”, и это напоминало профессиональную ориентацию, а в другом находилось желание узнать, как устроен этот мир, зачем он нужен и кто это вообще все спрашивает? Первое измерение было напрямую связано с деньгами, которые для большинства виделись синонимом свободы, поэтому на рынке активно предлагались соответствующие пакетные услуги. Консультанты-психологи изучали твой прошлый опыт, тестировали навыки, узнавали увлечения и цели, после чего предлагали оптимальный вариант развития твоего личного бренда.
До недавнего времени все это казалось Сереже вполне логичным, но теперь виделось недостаточным. Казавшееся раньше абстрактно философским второе измерение сейчас настойчиво просило внимания. И если с функциональным предназначением внешние подсказки могли сработать, то смысловое предназначение каждому нужно было находить самостоятельно. Даже если оно, как утверждал Михаил, одно на всех и давно известно, нейронная тропинка к нему должна была возникнуть внутри, ее нельзя было скопировать, подсмотреть, прочитать или услышать. А пока она не сложилась и собственный смысл не был найден, человек жил по чужим смыслам — их в избытке предлагали информационные химеры.
Именно зов смыслового измерения был, как ощущал Сережа, его путеводным маяком и компасом. Он чувствовал, что несмотря на некоторые сложности, жизнь открывает перед ним невидимые прежде тропинки, и не просто открывает, а бережно ведет его по ним за руку, подбадривая и подсказывая направление на развилках. Происходило это как правило посредством синхронии, которая, несмотря на появившуюся регулярность, каждый раз вызывала восторженное удивление.
Очередной сигнал маяка снова пришел неожиданно. Как-то поздним вечером, когда он поднимался на лифте, маяк подал неожиданный сигнал: его внимание привлекла нацарапанная ключом надпись на стене: “_Здесь был Денчик_”.
Как и любой русский человек, родившийся во второй половине 20 века, он видел за свою жизнь не одну сотню таких криков души, оставленных людьми в самых разных местах. И даже сам оставил несколько, когда был подростком. И конкретно эту “записку” от неизвестного Денчика он тоже много раз видел. Но так, как сейчас, он не видел ее никогда.
Смысловой акцент в этот раз возник не на имени и не на местоимении “здесь”, как это обычно бывало, а на глаголе “_был_”, увековеченном в гамлетовском монологе, о котором недавно напомнил Михаил. Послание на стене лифта сообщало, что некий Денчик здесь БЫЛ, то есть _присутствовал_, и от такого прочтения у Сережи внутри возникло странное рекурсивное узнавание, следом за которым где-то в нейронной сети пробежала характерная молния, и время замедлило привычный ход.
Звуки, запахи, мысли и ощущения вдруг обрели физическую осязаемость. Скрип и грохотанье лифта, затхлый запах кабины, тусклый, подрагивающий свет лампы, удивление, радость и приятная боль в мышцах после йоги, планирование завтрашнего дня и надпись на стене вспыхнули яркими символами и закружились причудливым хороводом, к которому быстро добавлялись другие незнакомые символы. Сережа не успевал осознать их значения, но каким-то образом понял, что из всех этих событий его ум в соответствии с загруженными в него правилами моментально собирал привычную реальность и соответствующий базовый нарратив, описывающий происходящее.
Но главное осознание заключалось в том, что ум собирал не только привычный мир, но и того, кто его воспринимал. Личность была по своей природе такой же конструкцией ума, как затхлый запах, грохот кабины или пролетающая мысль. Все эти события были подобны приложениям смартфона, которые исполнялись внутри операционной системы “Сережа”. И приложения, и сама операционная система были по своей сути _программами_.
Сереже вспомнился его сон — привычка “быть Сережей” сама была такой же наклейкой, как все наклеенные на нее более мелкие привычки. Возникло рефлекторное ожидание страха, но самого страха не было. Вместо него пришло странное оцепенение, как будто операционная система зависла. Сколько это продолжалось было неясно, а потом двери лифта открылись, и оцепенение спало.
Сережа шагнул наружу и осторожно огляделся, как будто позади него осталась не кабина лифта, а телепорт из другого мира. Но вокруг все выглядело привычным и ничем себя не выдавало. Он покрутил головой, чувствуя себя кукольным персонажем, который вдруг ненадолго обнаружил уходящие наверх тонкие нити, приводившие его в движение. Никаких зрительных или слуховых искажений не было, зато присутствовало странное и быстро ускользающее чувство. Сереже казалось, что будто вся окружающая его реальность нарисована, как огонь в камине каморки папы Карло. И за этим нарисованным огнем есть тайная дверь, куда ему только что ненадолго позволили заглянуть.
Чувство это стремительно ускользало под натиском конкретной и твердой привычной реальности, так что когда Сережа спустя пару минут зашел в квартиру, эпизод в лифте показался ему забавным глюком, который он списал на кундалини-йогу.
За ночь необычное переживание окончательно размылось, оставив только короткий момент радости от фразы в лифте. Основной запомнившийся вывод заключался в том, что компас синхронии работает, и можно шагать дальше.
Дальше >